– Прошу тебя, хотя бы прими к сведению мой отчет, – говорит она умоляюще и вкладывает мне в руки папку.

– Кэти, давай поговорим об этом дома. – Я тоже смягчаюсь, видя, что она переживает не меньше моего.

Я опускаю жалюзи, хотя это надо было сделать сразу после того, как я переступил порог. Добрая половина парней подтянулась сюда, чтоб попить утренний кофе и понаблюдать за семейной ссорой, будто это мыльная опера какая, а не моя чертова жизнь!

– Хорошо, прости, Фрэнни. Я знаю, как ты стараешься, и не имею права давить.

Я смотрю на нее и не могу отделаться от мысли, что был бы счастливее, если б она начала одеваться, как Эли. Реальность такова: мешковатые пиджаки, юбки чуть ли не в пол, хлопковое белье максимально закрытого фасона и полное отсутствие косметики на лице. Библиотекарша, что дружит с вашей матушкой, и с которой в постели можно только читать.

– Ничего, я понимаю, что ты хочешь помочь, – выдавливаю я, возвращая стул на место.

Она чмокает меня в щеку и идет к выходу. У самой двери оглядывается и одними губами шепчет:

– Я тебя люблю.

– И я тебя, – отвечаю так же беззвучно.

Когда дверь захлопывается, я достаю из папки фото девушки и прикрепляю к пробковой доске, что висит на стене, напротив моего стола. Доска почти пустая, потому что мы ничего на него не нарыли. Только девушки. Третье фото. Третья жизнь. И я ничего не сделал, чтоб его остановить.

Я достаю из ящика стола маленькую серебристую фляжку и с минуту борюсь с искушением отвинтить крышку. Я не сломаюсь так просто. Отказал Эли, не закурил и пить тоже не стану.

– Вот же, зараза, – выдаю я и швыряю фляжку обратно в ящик.

Я показываю отражению язык, забрызгиваю его жидкостью для чистки стёкол и остервенело растираю её тряпкой. По сути, я чищу чистое зеркало. Тут вообще стерильно, как в больнице, и моя уборка погоды не делает – мне просто хочется угодить Митчеллу.

Я так сильно нажимаю на зеркало, что оно щёлкает и отходит в сторону. Я в ужасе отшатываюсь, подумав, что опять что-то сломала. К своему удивлению, понимаю, что это не просто зеркало, а шкаф с зеркальной дверкой. На нижней полке, той, до которой я достаю, ничего необычного: бритвенные принадлежности, дезодорант… А вот верхняя вводит в ступор. Там целая батарея оранжевых баночек с лекарствами. Невежливо, конечно, рыться в его вещах, но ведь Митчелл не запрещал мне заглядывать в шкафчик.

Я встаю на бортик ванны, снимаю баночки по одной и выставляю на раковине. Читаю названия по слогам: "Агомелатин", "Тразодон", "Прозак", "Валиум". На одной из потертых этикеток можно разобрать имя: Митчелл Блейк. Теперь я знаю, как его зовут.

Я пересчитываю баночки. Их ровно восемь. Он болеет. Или болел. Лекарства выписаны так давно, что у некоторых уже вышел срок годности.

Когда я заболевала, меня лечили горячими травяными отварами. В реалиях семнадцатого века лекарств не было – их как бы не изобрели. Наш дом сильно продувался зимой, и в детстве я болела больше всех. Однажды меня лихорадило так сильно, что я провела добрых пару недель в бреду. Когда мне удавалось на пару минут вцепиться в реальность и разлепить припухшие веки, я видела кого-то из родителей, стоящим у кровати на коленях и молящимся.

– Ей нужен доктор! – говорит мать в горячечных воспоминаниях.

– Господь – наш доктор, и если он призовёт девочку к себе, то так тому и быть!

– Ты не хочешь ей помочь, потому что Ребекка – не твоя дочь! – шепот матери такой горький и язвительный.

Перед тем как снова провалиться в бред, я, наконец, понимаю, почему отец всегда называет меня «девочка».