Лев Моисеевич заметно вздрогнул, но не повернул головы, видимо, надеясь, что все как-нибудь само обойдется.

– Эй, ты! Морда жидовская! А ну, вставай, сволочь! Будем, ха-ха-ха, тебя сейчас вписывать в этнографические рамки! Встать, мразь!

Художник еще раз заметно вздрогнул и послушно встал, неловко придерживая шляпу правой рукой.

– Я, собственно…, – начал было он, но его жалкое блеяние прервал резкий удар линейкой по шляпе.

Шляпа слетела на пол, а когда художник наклонился и потянулся за ней сухой загорелой рукой, по этой руке снова жестко ударила линейка, на этот раз ребром.

На загорелой морщинистой коже осталась неровная кровавая полоса и художник отдернул руку обратно, замерев по стойке смирно.

– Ну что, ты понял, кто перед тобой сейчас стоит?

Жирный брюнет встал напротив парты художника и снова хлопнул по парте линейкой.

– Перед тобой, жидовская мразь, стоит профессор Киевского института национальной памяти Владимир Михайлович Вятрович! Ты понял, кто перед тобой стоит, мразь?! Повтори, гнида!

– Передо мной стоит профессор Киевского института национальной памяти Владимир Михайлович Вятрович, – практически не запинаясь, послушно повторил художник.

– Да ты чертов гений! – восхитился профессор и снова хлопнул по парте линейкой, впрочем, уже практически миролюбиво, совсем несильно.

– Нос мерить бум?

– Если вам это так необходимо…, – пробормотал художник.

– Нам это так необходимо! Нас родина-мать зовет, понимаешь? Хотя, что ты можешь понимать про родину, ты, жидовская морда.

Профессор выверенным движением правой руки вставил линейку точно в щеку художника, а левой, брезгливо морщась, оттянул нос Льва Моисеевича на максимально возможное расстояние.

– Почти семь сантиметров! – потом провозгласил профессор восхищенно. – Нет, округлим до десяти. Итак, у нас есть один жидовский нос длиной десять сантиметров! У кого же он больше? – Вятрович медленно оглядел притихший класс.

Я с трудом подавил желание немедленно спрятаться под партой, и тоже замер одновременно со всеми, боясь привлечь к себе внимание этого психопата.

– Почему все молчат? – спросил профессор, обводя тяжелым взглядом понурые лица.

Один из солдат, по-прежнему слегка пританцовывая, прошел мимо меня к дальним рядам и крикнул оттуда:

– Володимир Михайлович, вот тут, смотрите, сидит жаба с длинным носом. И ведь даже не квакает, падла!

Позади послышалась возня, потом мимо меня протащили вяло упирающегося мужчину в дорогом шелковом костюме. Солдат тащил свою жертву, цепко схватив его грязными пальцами левой руки прямо за белое холеное лицо и придерживая брыкающееся тело правой рукой за ворот пиджака.

Второй солдат вдруг сделал зверскую морду, вытащил из-за спины автомат, подошел к напарнику и вдруг со всей дури ударил несчастного мужика в живот прикладом.

Мужчина упал бы на крашеный пол, но его цепко держал на весу первый солдат.

Профессор подошел поближе, небрежно постукивая линейкой по ладони.

– Ты кто? Ты жид? Или ты цыган? Все мы толерантны, пока речь не заходит о цыганах – вдруг начал философствовать Вятрович.

Мужчина молчал, с видимым испугом прижимая руки к животу. Было очевидно, что после удара прикладом в живот у него перехватило дыхание и он боялся повторной экзекуции.

– Ты кто?!

Профессор замахнулся линейкой, но тут раздался тонкий мальчишеский голос с задних рядов:

– Это директор нашей школы! Не бейте его! Он не еврей! Он не цыган! Он армянин! Его зовут Давид Артурович Абрамян.

Я, потрясенный отвагой незнакомого мальчишки, осмелился обернуться к задним партам. Там стоял невысокий огненно-рыжий парень в модном спортивном костюме.