– Я открою окно.

– Нет! Не нужно, побудьте просто рядом, мне очень плохо…

Раскатова только теперь сняла руки с его шеи и, попытавшись обмахнуться собственной ладонью, как веером, снова простонала:

– Но как же здесь душно, – и легким, совершенно невесомым движением расстегнула несколько пуговиц на вороте платья.

Расстегни она всего на две пуговицы меньше, Кошкин вполне бы ей поверил. А так, невольно окунувшись взглядом в темную ложбинку, он ясно понял для себя: «Переигрывает. Прямо как Зойка на спектакле. Чего она добивается?»

Кошкину уж начало казаться, что и обморок ее был постановкой, причем не самого лучшего качества, а он попался, как малолеток! Все теплые чувства к этой женщине разом покинули его, оставив лишь некоторую долю брезгливости. Кошкин теперь был зол на самого себя – как он мог ошибиться! Тотчас развернувшись, он направился к дверям, бросая на ходу с крайней небрежностью:

– Я позову вашу горничную.

Однако до двери он не дошел.

– Вы считаете, это я убила своего мужа и Леона Боровского? – ее голос прозвучал даже с усмешкой – холодной, усталой и бесконечно разочарованной.

Кошкин обернулся. Две лишние пуговицы по‑прежнему были заманчиво расстегнуты.

– Не исключаю, – ответил он на ее вопрос. И, усилием воли заставляя себя быть все‑таки вежливым, добавил: – Я сыщик, я обязан подозревать каждого, пока не найду доказательства невиновности.

– Надо же, а еще только сегодня утром вы были слугой, который правит лошадьми. – Раскатова усмехнулась и плавно двинулась к нему.

Теперь он окончательно убедился, что обморока не было – не бывает у только что очнувшихся дамочек такого хищного взгляда.

Кошкину пришлось взять себя в руки, чтобы не попятиться к двери. Несмотря на свой чин и служебное положение, он чувствовал себя мышью, с которой кошка сейчас поиграет‑поиграет да и сожрет с потрохами.

Все же, пытаясь ей сопротивляться, он ответил с ухмылкой:

– Меня повысили.

– И побрили! – добавила Раскатова. Она осмелела настолько, что снова подошла вплотную и провела кончиком пальца с острым ноготком по его щеке. – Впрочем, без бороды вам намного лучше. Скажите, Степан Егорович, а есть ли вероятность, что вы отыщете эти ваши доказательства моей невиновности? Может, я смогу вам помочь?

Сказано это было нежным полушепотом. Кошкин чувствовал ее дыхание на своей шее, томно‑сладкий аромат духов и ее тело, которое раз за разом касалось его, и у него кружилась от этой близости голова.

– Можете, – смог все‑таки ответить он, – но вам для этого придется постараться очень сильно.

Кошкин и сам не сразу осознал двусмысленность этой фразы. А осознав, тоже улыбнулся. Потому что почувствовал на миг себя котом, а ее – мышкой.

Возникла некоторая заминка. На мгновение Кошкину почудилось, что сейчас она залепит ему пощечину. И он не знал толком, чего хочет больше – пощечины или очередного ласкового прикосновения.

Кошкин так и не смог этого решить, а Раскатова уже вернула на лицо хищную свою улыбку:

– Вот как? В таком случае я действительно постараюсь.

Ее рука, покоившаяся до того на груди Кошкина, медленно поплыла вниз. Кошкин даже позволил этой руке поколдовать над ним некоторое время, прежде чем аккуратно взял ее за запястье, отводя от себя – к неимоверному изумлению Раскатовой.

– В этой же комнате вчера ночью вы убили вашего мужа и любовника. Побойтесь Бога, Светлана Дмитриевна.

Сказать, что Раскатова была удивлена таким поворотом дел, – это ничего не сказать. Она растерянно хлопала ресницами и все не могла найтись что ответить. Но Кошкин и не собирался дожидаться: ему теперь все было ясно. Более чем ясно. Не оглянувшись ни разу, он покинул дом через ту же террасу.