– Нет, совсем темно было…

– А время сказать можешь?

Мальчик задумался:

– Я когда домой вернулся, часы вскоре один раз пробили. А отсюда до дома, если по суше, то минут тридцать.

«Если убийство произошло в полночь, – отметил про себя Кошкин, – то в половине первого Максим действительно мог видеть на берегу убийцу. Едва ли кого‑то другого».

– А лодка, стало быть, находилась на этом берегу? – уточнил он.

– Я на ней сюда приплыл, когда у нас все уснули. Дядя Грегор не разрешает, – он бросил опасливый взгляд на Рейнера, слушающего его крайне внимательно, – но я почти каждый вечер сюда хожу. Лодку я той ночью оставил здесь… а утром она снова была привязана к нашему причалу.

– Тебя точно не видели? – встревая в разговор, с волнением спросил Рейнер.

– Не видели, – отозвался тот.

А Кошкин опять мрачнел на глазах – потому что для него очевидным было, что мальчик ошибается. Этот человек, убийца, не мог не понять, что если на берегу стоит лодка Рейнеров, то кто‑то из этих Рейнеров должен быть поблизости. А если он хоть немного осведомлен об отнюдь не примерном поведении мальчика, то наверняка обо всем догадался. Однако ребенка он не тронул. Пока что.

Усвоив все это для себя и убедившись, что Рейнер понимает, какая беда грозит теперь его племяннику, Кошкин попрощался и поспешил к дому графини. Он надеялся все же застать там Гриневскую.

Напрасно…

Заглянув в библиотеку с террасы, дверь которой и сейчас была распахнута настежь, он увидел здесь только Раскатову. Сперва ему показалось, что она уснула в кресле, и он собрался уж ретироваться, обойдясь без прощаний. Однако в следующее мгновение Кошкин разглядел, что сидит – или даже, скорее, лежит – она больно неестественно: поперек кресла, причем голова была безвольно откинута с подлокотника, а темные, блестящие при свечах волосы свисали на пол.

– Японский городовой! – не помня себя, вскричал Кошкин и тотчас бросился к ней.

Он готовился уже увидеть очередной труп, однако ни кровавых пятен, ни следов удушения не было, что внушало некоторую надежду. Быть может, только в обмороке?

– Светлана Дмитриевна, ваша светлость!..

Он приподнял ее голову и легонько похлопал по щеке, пытаясь привести в чувство. Не помогало. Но она была жива: грудь под лифом платья вздымалась размеренно и плавно.

Кошкин приметил возле кресла сонетку и потянулся уж, чтобы позвать прислугу, тогда‑то графиня слабо застонала.

– Вы живы? – Кошкин снова похлопал ее по щеке – теперь более настойчиво.

Та поморщилась, веки ее задрожали, а через мгновение она открыла глаза. Большие, выразительные – они были так близко сейчас к его лицу, что Кошкин разглядел черную кайму вокруг радужки.

«Черт возьми, но она действительно очень красива, – подумал он. – Даже жаль, что графиня».

С четверть минуты, наверное, он не мог оторваться от ее глаз. Было очевидно, что Раскатова достаточно пришла в себя, чтобы осознавать всю неловкость, но отчего‑то она даже не попыталась поднять голову с его руки.

– Помогите мне встать, Степан Егорович, – наконец сказала она едва слышно, по‑прежнему не отводя взгляда.

Кошкин хотел было возразить, что ей лучше остаться лежать, но Раскатова уже закинула сперва одну руку, а потом вторую ему на шею. Ничего не оставалось, кроме как протиснуть ладонь под ее талию и, приложив некоторые усилия, поставить на ноги. На ногах, впрочем, Раскатова не удержалась и тотчас упала на грудь Кошкину – рук вокруг его шеи она так и не разомкнула.

– Вам все же лучше лечь сейчас.

– Да, наверное, – ответила она, но не шелохнулась. – Господи, как же здесь душно… я боюсь, что опять потемнеет в глазах и я упаду.