– Прости, Лаэль… – успел прошептать Менну. Его глаза встретились с глазами друга на мгновение – полные боли, страха, но и странного облегчения. Потом сабля опустилась. Быстро. Тяжело. Хлюпающе.

Лаэль не видел удара. Он видел, как тело Менну дернулось и обмякло. Видел, как кровь залила глиняный пол вокруг печи. Видел, как взгляд его друга застыл, устремленный в багровеющее от пожаров небо. И этот взгляд, пустой и укоризненный, пригвоздил Лаэля к месту сильнее любого страха.

– А теперь, красавица… – первый кочевник повернулся к Исиде, забыв про Лаэля. – Продолжим?

Исида только глубже вжалась в печь, ее стон стал громче, переходя в истерический визг. Кочевник наклонился к ней.

Что-то внутри Лаэля лопнуло. Не ярость. Не отвага. Чистая, животная потребность бежать. Выжить. Он рванулся к узкому проходу между домами, ведущему в глубь квартала. Позади раздался пьяный хохот и новый визг Исиды – на этот раз пронзительный, полный нечеловеческой муки.

– Щенок сбежал! – услышал он крик второго кочевника. – Догоняй!

Лаэль бежал. Бежал, не разбирая дороги, спотыкаясь о тела, о камни. Он бежал от криков Исиды, от взгляда мертвого Менну, от пламени, пожиравшего его дом, его город, его детство. Он бежал от ужаса, который теперь навсегда жил в нем. Бежал в глубь горящего Ра-Хемаата, не зная куда, не зная зачем. Только бы не слышать. Только бы не видеть. Только бы не чувствовать.

Позади, над ремесленным кварталом, взметнулся новый столб огня и черного дыма – загорелся дом гончара. Последнее пристанище Исиды. Последний след беззаботного вчерашнего дня у бассейна. Лаэль бежал, и слезы, наконец, хлынули из его глаз, смешиваясь с сажей и пылью на лице. Он бежал, а за его спиной Ра-Хемаат, Город Солнца, превращался в гигантский погребальный костер, кремируя его прошлое и наполняя будущее дымом отчаяния и ненависти. Первый Меч вонзился глубоко в его душу, оставляя рану, которая никогда не заживет.

Жара стояла невыносимая, плавящая воздух над раскаленными камнями. Пыль, поднятая копытами коней и сапогами налетчиков, забивала рот и нос, смешиваясь со вкусом крови и дыма. Лаэля, схваченного, оглушенного ударами, полузадушенного собственным ужасом, волокли через разрушенные улицы на которых еще вчера кипела жизнь. Крики уже стихли, сменившись зловещим гулом орды и хрипами умирающих. Его швырнули, как мешок с тряпьем, в темный провал у края чьей-то усадьбы.

Глухой удар о землю вышиб воздух из легких. Вязкая, прохладная грязь на дне ямы. И мгновенная, леденящая душу тишина. Потом – шелест. Тонкий, множественный, скользящий. Из теней, из щелей в стенах ямы, поползли силуэты. Извивающиеся тени с мерцающими, как крошечные угольки, глазами. Змеи. Лаэль вжался в стену, затаив дыхание, но страх – густой, кислый – витал здесь явственнее его. Одна из тварей, толстая, с ромбовидной головой, резко метнулась. Острая, жгучая боль в лодыжке. Он вскрикнул, отшатнулся – и получил второй укус, выше, в икру. Яд вспыхнул огнем в венах. Темнота перед глазами сгустилась, тело налилось свинцом. Он скользнул в грязь, чувствуя, как холодный паралич ползет вверх, к сердцу. Смерть дышала в лицо сыростью ямы.

И тогда сверху, резко нарушая мрак и шелест чешуи, упала веревка, грубая, из тростника. Чья-то рука, жилистая и не по годам сильная, схватила его за запястье и рванула вверх. Лаэль, почти безвольный, вывалился на край ямы, ослепленный внезапным солнцем. Над ним стоял юноша – не старше его самого, в потрепанной, чужой одежде, с лицом, загорелым и резким, но глаза… глаза были странно ясными, без той тупой жестокости, что светилась у других налетчиков.