"Но это же бред", – снова напомнил себе Соколов.

– Я и был там, – Залесский снова посмотрел на него этими своими жуткими глазами. – В другой жизни. В другом теле. – Он провел рукой по лицу, словно стирая невидимую паутину. – Память возвращается медленно, как узор проявляется на старой фотографии. Сначала – размытые пятна, потом – все четче, яснее…

Он вдруг замер, прислушиваясь к чему-то. Соколов тоже почувствовал это – едва уловимое изменение в воздухе, словно перед грозой. Даже равномерное гудение больничных ламп стало тише.

– Теперь я почти все вспомнил, – продолжил Залесский другим тоном – более жестким, более… древним? – И знаю, что нужно делать.

– И что же?

Вместо ответа Залесский вернулся к кровати и достал из-под подушки еще один рисунок. Этот был другим – не карандашный набросок, а полноценная картина, выполненная чем-то похожим на угольный карандаш. На ней был изображен тот самый подземный зал, но заполненный людьми в странных одеждах. В центре зала стояла высокая женская фигура, вокруг которой словно клубилась тьма.

– Елизавета, – пояснил Залесский, заметив взгляд Соколова. – Такой я видел её в последний раз. Перед тем, как… – он осекся, сжал кулаки. – Неважно. Важно то, что происходит сейчас. Нужно найти их. Спасти, пока не поздно.

– Кого найти? Пропавших?

– Да. Ей нужно двенадцать душ для ритуала. – Залесский начал считать по пальцам, загибая их один за другим. – Восемь она уже забрала. Девятый будет сегодня. Потом – десятый. И одиннадцатый. А когда она заберет двенадцатого…

Он резко замолчал. В палате стало очень тихо – даже шум больничного коридора, казалось, отдалился.

– Что тогда? – спросил Соколов, чувствуя, как по спине пробегает холодок.

Вместо ответа Залесский вдруг шагнул к нему и схватил за руку. Его пальцы были ледяными, словно он долго держал их в морозильной камере.