– Она уже забрала восьмого, – тихо произнёс Залесский. В его голосе слышалась странная смесь сожаления и какой-то отрешённой обречённости. – Веретников сейчас там, внизу. В темноте. Как и остальные.

Соколов почувствовал, как по рукам побежали мурашки. Температура в палате как будто упала на несколько градусов. Или это просто его воображение снова разыгралось?

– Где – там?

– В лабиринте, – Залесский снова склонился над рисунком. Его рука двигалась все быстрее, словно пытаясь успеть за какими-то образами в его голове. – Под городом. Под "Олимпом". Старые подвалы, ещё с восемнадцатого века. Купец Радищев построил там особняк, но не для жизни. Для других целей.

Карандаш с силой впивался в бумагу, оставляя жирные чёрные линии. Соколов заметил, что костяшки пальцев Залесского побелели от напряжения.

"Бумага сейчас порвётся", – подумал он, но вслух спросил: – Для каких целей?

– Для общения с тенями, – Залесский говорил теперь быстрее, лихорадочно водя карандашом по бумаге. Грифель крошился под его пальцами, оставляя на листе рваные штрихи. – Они собирались там по ночам. Проводили ритуалы. Искали бессмертия. И нашли… определенным образом.

Соколов покосился на Краснову, но та стояла неподвижно, внимательно наблюдая за пациентом. На её лице застыло странное выражение – смесь профессионального интереса и какого-то… страха? Это насторожило следователя ещё больше. Опытный врач-психиатр не должен бояться бреда душевнобольного.

"А может, она тоже это чувствует?" – мелькнула непрошеная мысль. Это странное ощущение, будто воздух в палате становится все гуще, тяжелее. Будто сами тени в углах сгущаются, вытягиваются к ним…

– Кто – они? – Соколов сделал шаг вперёд, пытаясь стряхнуть наваждение.

– Тёмное братство. Тайное общество, – Залесский вдруг замер, глядя куда-то сквозь стену. – Елизавета была среди них. Самая талантливая, самая… одержимая.

Он произнёс это имя с какой-то особой интонацией, в которой слышались отголоски давней боли. Соколов, привыкший за годы работы улавливать малейшие нюансы в голосах допрашиваемых, отметил это автоматически. Личная история? Застарелая обида? Или…

"Прекрати, – одёрнул он себя. – Ты же не веришь во весь этот бред про тени и бессмертие?"

Но что-то внутри – то самое чутье, которое не раз спасало его на сложных делах, – упрямо твердило: слушай, запоминай, верь.

– Елизавета? – спросил он вслух.

– Та, что забирает их сейчас, – Залесский вдруг отложил карандаш. Его пальцы дрожали, на подушечках чернели следы грифеля. – Она ждала этого триста лет. Собирает души для ритуала. – Он поднял взгляд на Соколова, и следователь снова поразился этой бездонной черноте глаз. – Они все ещё живы, знаете? Застыли во времени, как мухи в янтаре.

В его голосе появились новые нотки – словно он говорил о чем-то, что видит прямо сейчас. Соколов почувствовал, как по коже пробежал озноб. Он никогда не верил в сверхъестественное, но было что-то в этой ситуации… что-то неправильное. Как в тот момент, когда заходишь в квартиру и ещё с порога чувствуешь: здесь произошло убийство.

Залесский потянулся к лежащим на кровати рисункам и протянул один Соколову. Бумага была теплой, словно впитала жар его рук. На рисунке был изображен тот самый полный мужчина, которого следователь видел раньше, но теперь изображение было завершено. Проработана каждая деталь – от складок на дорогом костюме до бликов света на бокале вина. Мужчина сидел за столиком в ресторане, и за его спиной…

Соколов моргнул, пытаясь сфокусировать взгляд. За спиной мужчины стояла женская фигура, но сколько он ни всматривался, черты её лица оставались размытыми, словно кто-то провел влажной тряпкой по рисунку. Только глаза… Глаза были прорисованы с пугающей четкостью.