Франсуа Виван стоял рядом с мэром и запросто беседовал с ним. Неожиданно отец бросил взгляд в толпу, улыбнулся и помахал кому-то рукой, а еще, спустя какое-то время, на трибуну по ступенькам быстро взбежал мальчик лет пяти и… обнял отца. Франсуа Виван добродушно потрепал сорванца, взлохматив копну русых волос, по-отечески ласково поцеловал головку, прижал к себе и снова кому-то приветливо помахал рукой. Люк вытянул шею и увидел мать, стоявшую в первых рядах в ярком праздничном костюме, который в память о подвиге своей родственницы в этот день всегда надевали женщины Бове.

Заиграла музыка. Мэр кратко поздравил горожан с праздником и от лица всех собравшихся предоставил слово отцу Люка, назвав его «славным продолжателем традиций наших великих предков». Франсуа Виван говорил эмоционально и ярко. О том, как он признателен жителям Бове и, особенно, месье мэру. О том, что нужно не жалеть тепла и любви для родных и близких, и как важно «любить свою малую родину, часть великой Империи, история которой для каждого патриота является неиссякаемым источником вдохновения». Последние слова потонули в море оваций и бравурных аккордах оркестра.

Первым желанием Люка было вскинуть вверх руку и закричать: «Это я Люк! Я здесь! Я нашел вас!». Он уже поднял руку и посмотрел на отца, но, когда их глаза встретились, увидел, как отец слегка наклонил голову и покачал ей из стороны в сторону. Давая понять, что узнал сына, но встреча не состоится, и это большее, что может быть между ними. Затем Франсуа Виван, словно случайно, бросил взгляд на стоявшего в первом ряду человека в строгом сером костюме, и тот одобрительно кивнул головой. Но этого Люк уже не видел. Слезы застелили глаза. Он стоял и плакал. По-мужски, молча, собранно, без нытья. Сжав кулаки и клятвенно обещая никогда не забывать о том, что «предают только свои» [30].

Конечно, Люк о многом не знал. Не знал, что «человек в сером» был сотрудником Имперской Спецслужбы, которая бдительно следила за тем, чтобы забранные из семей дети никогда не встречались со своими «бывшими» родителями. Не знал, что поездка в Бове была неслучайной, но затеяна для того, чтобы проверить «лояльность месье Вивана» перед его возможным переводом на ответственную должность в столице Империи. Не знал, что стоявший на сцене мальчик был отцу не родным, а приемным сыном, которого родители усыновили, чтобы хоть как-то заглушить боль разлуки с Люком. Не знал, сколько его матери стоило сил не обернуться, улыбаться и хлопать в ладоши, когда в горле стоит ком, а в глазах не высыхают слезы. Хотя, если бы он это и знал, то все равно ничего не смог бы изменить. В любом случае и при любом раскладе, в поединке с шестнадцатилетним мечтателем Империя вышла бы победителем.

И все же кое-чего она не учла! Предательство отца – а именно так Люк, со всей свойственной его возрасту категоричностью, расценил произошедшее – со временем вызвало неприязнь не только к отцу, но всему, чем жило старшее поколение, что было ему дорого.

Это отрицание не было чем-то новым и необычным. Для мира, в котором жили одноклассники Люка и их родители, мэр Бове и человек в сером, оно могло считаться вполне привычным, даже типичным явлением. Веками поколения «детей» и «отцов» вели в нем бесконечную войну, расталкивая друг друга локтями, оттесняя на обочину жизни, взбираясь по трупам впереди идущих на вершину мирского благополучия. Пот и кровь поколений, пролитые в этой войне, являлись, одновременно, топливом и смазкой человеческой истории, маховики которой не щадили никого – ни малых, ни старых.