– Не нужно грустить, маленький львёнок. Мир полон печали, но в нём есть и солнце – в твоей улыбке.

Умут боязливо вжалась в стену, а двое приятелей уже шагали вверх по улице. Она провожала их взглядом до тех пор, пока фигуры в светлых льняных костюмах не растаяли в сумерках. Ни высокий, ни крепыш так и не обернулись.

* * *

Всем известно, что в приюте за любую провинность наказывают бамбуковой палкой, и все носят одинаковые серые платья, похожие на мешки. Но ещё здесь кормят три раза в день, и учат – письму, счёту, а девочек – шить, и вязать, и готовить, и прибираться в доме. Те, кто дождался совершеннолетия, получают работу где-нибудь в Городе, на их место приходят новые. Ведь запутанные лабиринты улочек каждый день поглощают тысячи бывших крестьян, редко возвращая их назад, за стены каменной громады.

В худенькой девушке, после приюта ставшей сиделкой в городской больнице, трудно было узнать маленькую бродяжку – вот только волосы, материны, мягкие и чёрные, остались теми же. Да глаза, прозрачно-серые, как зимние волны в проливе. Её не хватали субаши, не ловили квартальные сторожа: в приют Умут пришла сама, с плюшевым львом и тростниковой дудочкой. Молчаливая, но прилежная, девочка понравилась главной наставнице, и когда воспитаннице минуло восемнадцать лет, та помогла ей поступить на работу, и оплатила обучение на курсах, готовивших сестёр милосердия.

Умут оставалось лишь полгода до выпускного экзамена, когда началась война. Первыми с армией в далёкий поход на север ушли половина всех работавших в больницах Города врачей и сестёр. Но злобный зверь, перемалывающий жизни и судьбы, требовал всё больше крови, всё больше полевых госпиталей, и вскоре пришёл приказ отправлять учениц выпускного года – экзамены им предстояло сдавать уже в школе самой жизни.

Впервые за много лет та, что девчушкой играла на дудочке в каменном лабиринте улиц, оказалась за городскими стенами, и в её маленьком узелке покинул Город потрёпанный плюшевый лев из красных и зелёных клеток. Санитарный поезд шёл на восток, а потом на север. За его окнами проносились маленькие деревушки, затерявшиеся где-то между холмами и долинами – и сбегающие с гор холодные ручьи. Играли порывы весеннего ветерка – и тянулась пропылённая трава, которую щипали полудикие козы. Потом козы исчезли, над домиками то здесь то там стали подниматься к небу дымы недавних пожарищ, и вдоль железной дороги вместо травы замелькали воронки от снарядов и бомб: поезд прибыл на фронт.

* * *

Тот день пришёлся на обычную середину недели: воскресенье уже миновало, суббота ещё не приблизилась. Вдалеке висели над вражескими позициями похожие на грозовые тучки аэростаты наблюдения, и с утра чужой двухместный биплан-разведчик несколько раз с громким стрёкотом пролетел над траншеями по эту сторону, постоянно рискуя напороться на огонь пулемётов. Сегодня Умут и ещё двум девушкам выпало дежурить в медпункте на передовой, и они как раз заканчивали перевязку легкораненых бойцов, когда над полем боя грянуло раскатистое чужое «ура!» и замелькали на другой стороне фигурки вражеской пехоты.

Люди в зелёных френчах, перекрещенные скатками одеял, быстро пробирались по многократно перепаханному взрывами полю. Умут, стоявшей в дверях отведённого под медпункт блиндажа, было видно, как солдаты с примкнутыми к винтовкам штыками то исчезают в воронках и за кучами земли, то снова показываются на открытой местности, не переставая кричать на своём языке. Глухо затрещали пулемёты, нестройными хлопками отозвались винтовки сидящих в траншеях пехотинцев. Наступающие цепи стали редеть: то один, то другой боец падал. Некоторые пытались ползти назад к своим позициям, другие, опрокинутые навзничь пулей, больше уже не шевелились. Атака перевалила за середину нейтральной полосы но, остановленная разрозненными растяжками колючей проволоки и встречным огнём, захлебнулась. Противник начал отступать, подбирая раненых и отстреливаясь.