Сказание об Урусхане: В лесах (2). Как Богатырь нарождается Лев Исаков

Зелёная мерцающая пелена, почти тёмная на фоне пронизывающих её бликов, погружаясь ниже и ниже вплоть до зыбко-бледных стеблей, тянувшихся вверх и выбрасывая глазам какие-то возникающие прямо в зрачках чёрно-рогатые головы, смутно шеверящиеся или вдруг свивающиеся в потревоженные кольца – потом разом она распахнулась сверху ослепительным водопадом и из него возникло что-то большое, мохнатое, доброе; крупные глаза-бусины приблизились к глазницам, уткнулись влажным, тёплым в нос…

…Ужасно захотелось уткнуться лоб в лоб; смех и щекотка раздирали горло и пружинили тело, подбрасывали на всех четырёх конечностях – и это тоже прыгало и издавало восторженные вопли; упиралось в плечи и поднималось вместе на задние конечности, ликуя и подпрыгивая – отталкивая и прижимаясь. Пальцы погружались в мягкую ласкающую шерсть, вспыхивали белой кожей на бурой переливающейся волне.

Обнялись – слились, мягкое, мохнатое обволакивало. Губы ловили, наполнялись шерстью, упивались ею – шептали…

…МИШАНЯ…

Вдруг ликующее мохнатое исказилось в испуге, жалостливо застонало, поползло в сторону – и его заслонило большое, сердитое, тёмно-вонючее, и другие глаза, большие, сердитые перекрыли всё. Где-то за ними плакал-ухал Мишаня… За что?…

Тыкался лбом в это большое, неподвижное, хватался ручонками в утопающей шерсти – кричал… Не хочу!… Мишаня!…

…Что-то неодолимо мощное подхватило за заплечник рубашонки, взвило кричащего, возмущённого – развернуло и опрокинуло на корточки головой назад и… Шлепок по задушке, увесистый, но не злой отправил яростно вопящего навстречу набегающим людским крикам…

Вскочил, зашатался, повернулся, попытался побежать обратно… – видел, как здоровенная медведица гонит-толкает лапами и головой пытающегося обернуться Мишаню в дебри…

…Огромная, охватившая весь зад ладонь поймала, подняла вопящего, рвущегося защитить Мишаню…

…и другая, тонкая, с длинными пальцами, сходящими на конус последних фаланг, необыкновенно мягкая, нежная, ласкала и гладила по лицу, заслоняя – открывая глаза… Совсем не такая, как у мамы – Пости: тоже добрая, но с прямыми пальцами, круто закруглёнными по концам…

Губы шептали:

– …Мама…

– Что-то не так, сынок? – ,теперь уже другая, сильная, тёплая, добрая рука с короткими круто закругляющимися на конце пальцами мамы-Пости, гладила по голове, снимая навалившуюся тоску и боль, стыдила за ползущие слёзы…

– Всё, всё: повернись на другой бочёк – ангела придавил; он к тебе прилетел, присмотрел, поберёг, теперь к себе на небушко в раинку свою полетит…

Поправила подушку, натянула выше необъятную Гущину милоть /плащ-одеяло из овечьих шкур/ – тихое ровное дыхание успокоило: заснул…

…Гуща пришёл за полдень – большой, пахнувший лесом; принёс тетёрку, кузовок грибов и в свёрнутых в кулёк лопухах какую-то необыкновенно духовитую малину.

Ахнула:

– Да где такую малину нашёл – завтра сбегаю!

– Эк, это не малина – это царь-ягода, княженика. В год не сыщешь – а сыщешь, медведи не подпустят.

– И как её есть? С молочком?!

– Сначала дай по горсточке – потом как знаешь. Вот птицу целиком в глине запеки – не рушь

– Да мне не в труд!

– Знаю-знаю – ,большая тёплая рука легла на замершее плечо: одна молчаливая мужская ласка – а как сказала: и ты в моё сердце допущена…

– Гуща, Аюшка во сне стонал, плакался: всё тот сон снился, как мы с медведицей и медвежонком столкнулись: вскрикивал, звал… Ханум на том свете неспокойна – надо бы на жальник сходить… Аюшке показать… Да и почистить могилку…

– Там всё чисто – мимо никогда не пройду… А сходить надо… Иди груднячков кормить – на рубахе уже пятна.

– Я бегу только бы забавы вашей не видеть – сердце обмирает.

А уже из-за домовины рвался звонкий голос:

– Тятя – качели!!

Выскочил, волосы в вороново крыло – в незабвенную; а глазищи не в мать-чёрнь, ни в отца-синь-бирюза, а как всплывающие из тёмно-коричневой глубины янтаря золотые всполохи… Летел, заранее тянул руки – начал падать, но ухватился за протянутые пальцы и взвился, подхваченный могучей силой; полетел кошёлкой по кругу, полощась подолом разлетающейся васильковой домотканины.

Гуща крутился то в рост, то в полуприсяд, то поднимая, то приспуская дорогое тело – оба улюлюкали-смеялись, заливались один звонко-дискантом, другой малиново-басовитой октавой.

Гуща закрутил круг в наклон, то ближе к земле, то вверх к небесам…

…Ахнули-охнули в несколько голосов – уже набежал народ на полуденную забаву

– Гуща! Берегись!…

– Зашибёшь мальца!…

– Чо те, медведь он – Кидать-бросать!

– Страх поимей – дитя ведь!

– Ну вас, бабы: мы только распотешились – так ведь Айка?!

– Ещё, ещё выше хочу! Вверх шибче!!!

Но тут уже бабы взвыли непритворно:

– Хватит изгаляться! Уронишь! Забаву нашёл!…

– Да чо вы?…

– А то! Сам роди – тогда станется!

– Где Постя! Что мужика не остановит – одуреют с мальцом!

Гуща посмеивался, глядя в счастливые распахнувшиеся глаза – тихонько перемигнулись: мы то знаем… Потирал ладонями большие пальцы – ну и хватка у мальца: четырёх лет нет, а повис как жёлудь на дубу.

…Хорошо, что Постя не видит их потаённую забаву, когда они крутились-игрались только об одну руку, да ещё, кроме покачиваний вверх-вниз, и с подворотами руки… Тут, не приведи бог, даже Постя заголосит.

…А и вовремя вспомнилась – вот она…

– Ну всё, сынок, ступай к рукомою – остынь.

– — – — – — – — – — —

За обедом, кроме Гущи и Пости были только подошедшие Севрюк и Лют – так прозвали вышедшего из келейников молчуна. Малец его ой как быстро поднялся: вёл у Пости все домашние счета по хозяйству и пригляд по мелкой торговлишке на повседневные нужды.

О делах текущих – Гуща на неделю отъезжал в Переяслав-Рязань – обговорили быстро. Да там и говорить было нечего: Севрюк, Сом, Лют правили согласно.

Татарки были под надёжной рукой своих беков – завтра сами доедут: вели со степи табун на поновление княжого поголовья.

То да сё приговорили…

– Ну, что жмуритесь – вижу, какая-то заноза есть.

Краем глаза видел: Постя зыркнула на мужиков – они глядели в сторону.

– Ну, что там?

– Про Айку… – начал было Лют…

– А что про Аюшку, дитё и дитё, послушливое, вежественное – Ай, взвилась…

– Постя, не встревай – разговор мужицкий

– Вот-вот… – подхватил Лют – Надо, Иваныч, за Аюшку браться – опоздаем, шатуном станет.

– Что так?

– Силой он растёт не по дням… Тут ребятишки игрались, наши с Гостилками и как вышло, разодрались…

– Кто-что, не поймёшь, но набежали на…

– Вот-вот, набежали! – опять Постя – Детка с Хивриными близнецами гуляла, показывала, что и где… Сами по себе – ни к кому не вязались…

– Постя, не встревай, дай Люту досказать – веско остановил Севрюк.

– Ну, толкнули или как ненароком одного – шлёпнулся, заголосил, а Ай… Ухватил с перегиба, вскинул над собой и ахнул оземь, так что тому дыхание пересёк – кровь изо рта пошла

– Да он как… – взъярился Гуща.

– Ты постой, он-то в чём виноват? Тот мальца задел – он вспылил не безделкой. Но смотри: Айке только в феврале третий год миновал, а тому полных пять! И чуть до смерти не убил… Сила пухнет непомерная – в тебя…

– И если вовремя не осторожить, сам по незнанию беду накличет – подытожил Гуща – учить надо, как себя держать, и в стремя ставить…

– Вот-вот – , согласно закивали мужики.

Постя взвилась:

– Дитя малое, только-только на ноги встало, а вы…

– Постя, остынь – ,погладил ладонью по плечу – Дело говорите: на такую силу сызмальства укорот ставят. Как тот малец?

– Отошёл, отдышался – , сказал Севрюк – Я присмотрел, отвёз. Отец в детях боярских, сначала в злобу вошёл – да как узнал, что это Гущин сынок, да в 3-х летах, сам же заговорил: мальцы дерутся – любятся… Но смотри: своевольство при такой силище без укорота поднимется – Беда!

– А коли подхватить, поправить, то и в тебя пойдёт – переймёт, помощником в делах и владении станет – продолжил Лют.

– Нет мужики, выше, дальше – как бы станется мне при его стремени ходить…

– Ну, вот и ладушки – а тебе забота. Время не упусти – закончил Севрюк…

…И ещё что-то промолчал – ладно, потом наедине скажет..

Когда ушли, спросил примолкнувшую Постю :

– Ты чего взвилась, не согласна? Навет?

– Нет, так и есть… Только вот глядит Ханум с небушка, а за её дитя никто слова доброго не скажет… А так да! Идём как-то в Никольщине, а там барчуки псов своих на бродячую собачонку притравливают; та жмётся, скулит – псы ярятся, барчуки ржут… Рванулся – я одной рукой его держу, другой рот зажимаю: рычит страшное что-то… – После смотрю, а у меня на запястье синяки от его ручонки… Я тогда тебе не сказала.

– Надо учить, остепенять – уже и припоздали…

– И не всё так: я ему синяки ткнула: весь день ходил около меня,, тёрся-ласкался, вину замаливал – понимание есть…

– Это после, а сталось бы что…

– Так барчуки-идолы, как бродяжку псами травить?

– Это да…

…Но как тут по справедливости мера?

…Сам-то каков?…

– Гуща, ещё есть…

– Понял, что-то нехорошее.

– Надо тебе с Татарками управиться – только ни-ни! Будто не знаешь… Прибежали ко мне Лоза и Гапа – верь-не верь, обе ревмя ревут. Со степу весть пришла: зарезали дядю Елуслана-боярина со всем семейством за старую веру. На Кадыгаеву Орду наследника нет, кроме Еруслана-бека… Девки в рёв: у них тамо-тко положено хану иметь толи 3,толи 4 жены ради наследников… Даже Лоза перепугалась – обе чуть не в побег, а у обеих дети-одногодки.