…Вдруг почти сомкнувшийся круг, не сдвигаясь, стал рассыпаться в волне-повороте на осы- стрелы пятков, немедленно устремившихся к кавалькаде, и когда концевые уже почти влетели на дорогу, так, что даже Гущинский Бес, стал закидываться на дыбы – так же разом повернули в протяжку, и к ним подносились и пристраивались обок дальние – в непостижимый миг оформившие два крыла-охранения из ударных копий-клиньев: пять пятков гусём бок о бок в каждом из четырёх…

– Ух ты, как же ты их в лаву развернул, свернул, в свинью составил – и никого не задели!?

– Аюташ-апа, два пятидесятника, один из них старший, сотник, общую команду даёт, второй к ней следует. На каждого четыре десятника смотрят-исполняют. На каждом десятке один старший, десятник, при четырёх нукерах и один батыр при стольких же. Десятник смотрит на пятидесятника, и его воле следует – батыр во внимании на десятника, и его приказ выполняет. На походе батыр в первом пятке, десятник во втором – на пятидесятника оглядывается. Из двух нукеров один старший, другой младший – первый на десятника-батыра смотрит, второй первому следует…

– …Ох и битых же было на выездке…

– Не без того. Стоило?

– Стоило. Каждый знает что, куда, за кем… Как же хан так тебя от сердца отпустил?!

– Не так говоришь – Отрубил!

– Любой враг на том ему спасибо скажет!

– Аюташ, я тебя как бека не просил – сейчас как побратима прошу…

– Не тужись – обещаю…

Впереди уже вырастала плетнём-перелазом околица. Правый сотник и левый пятидесятник разом отвернули в стороны и так же без крика и сутолочи к ним стали пристраиваться складывающиеся из пятков десятки, начиная с левых на правой стороне, и с правых по левой – и в завершение перестроения пятидесятники опять заступили на дорогу, открывая торжественный въезд в скопище-становище, кричащее, ржущее, стучащее молотками, громыхающее кузнечными молотами – визгом, писком, мычанием, рёвом оглушающее, заглатывающее; будоража и пьяня. Вслед за проводными как заглавные бок о бок Гуща-бек и Арслан-бек, за ними, в отрыве, как в честь и в верховенство Айка меж двух статных, взрачных, приодетых красавцев: Акбарса-батыра, справа, «по чести», и Жеребка-Гавриила слева, «по сердцу», а за ними увесистые, кряжистые «поезжане» рядком в ширь дороги: Сом, Севрюк, Лют. И поди, догадайся, кого за главного встречают: двух князей-богатырей и при них молодшие – или того… маленького соколёнка, на коньке-маштачке, что вертит головкой и в чин оберегается спереди и с боков, а за ним уже плотно и бояре-поезжане…

Человеческое скопище, в отдельности малоосмысленное, в грудке трепетно-переменчивое это бессознательно ощутило, завибрировало, возбудилось, подхватило…

– Гуще с сынком здраво быть!

– Касатик, крепче держись за луку!

– Кто там с Жеребком при мальце в поводе?

– Да Акбарка – не знаешь?

– Ух, мать честная!

– Беки лучше урусов на конях…

– Ну и Гуща-Бек с Конь-мешком…

– …Мальчик, это…

– …Айтуган-ханум и…

– Тихо, молчи!…

И как-то разом движение переменилось: подхватив за кушачок, Арслан-бек ссадил Айку и, держа за руку, повёл вглубь рядов, Акбарс спереди раздвигал толпу; Сом с Лютом возвращали обратно теснивших поближе – дружелюбно, мягко, но увесисто.

Гуща и Жеребок отвернули в проулок, разом отрезавший от давящей людской массы.

Подворье Арслан-бека выросло глинобитной стеной с яркой сине-лазоревой наглухо закрытой калиткой – но немедленно распахнувшейся навстречу Жеребку. Выбежавшие слуги-джуры в поклон приняли лошадей и увели их за угол к воротам на хозяйскую часть. Старший нукёр-дворский в полупоклон спереди-слева ввёл в передний гостевой двор – всё как в Сарае. Справа и слева две белоснежные юрты на женскую и мужскую половины гостей с вынесенными наружу скамьями игрались на фоне празднично выкрашенной в голубо-лазоревый цвет стеной. По ней, выше человеческого роста, шла внутренняя городня вдоль стены; над которой вырастал третьим ярусом тын верхнего боя, бурые срезы на остриях которого показывали дуб.