– Ну чего? – спросил я, дотронувшись до руки.

– Насилие порождает насилие. И лишь им же всё и кончится. Если они плохие дети, то будут плохими вринаками. А Эках не хороший. Он если и научит быть жертвенными, то каждый будет его ненавидеть и делать то же самое, лишь бы успокоить боль, что он поселит. Дай им волю – и каждый будет хуже зверя. Он настроил их так, что мысль об его убийстве станет главнее, чем найти родных.

– Ты права, – расстроенно ответил я.

– Ты хороший вринак, Линссел. Но у зла глаза велики и в них нет правды. Лучше отдай свою заботу и внимание кому-то, кто её по-настоящему заслуживает.

– Ох. Ты права, как никогда! Мне нравится ход твоих мыслей.

– Хех. Всё же книжки полезно читать.

– И отдавать заботу тоже полезно. Можно получить что-то взамен.

– Что, например? – удивлённо спросила она.

– Дружбу, – ответил я и поцеловал Ниферрит в лоб.

– Ух, – она засмущалась и даже забыла о боли. Её это так растрогало, что она закрыла глаза руками и тихонько дышала.

– Эх ты, стесняшка, – подшутил я, понимая, что мне уже абсолютно всё равно, что будет дальше.

Следующий день начался с холодной воды из тазика в лицо. Эках поливал нас до тех пор, пока мы не перестали издавать звуки, а мне с моей рукой прилетело больше всех, поэтому я промок до нитки и слегка обледенел.

Запах пота. Воздух стоял на арене. Глаз улавливал лишь самые тёмные и самые яркие цвета. Вторых почти что не было. Свет падал на меня, а музыка из фо́нящих колонок звучала как нарастающее гудение с шорохом. В темноте не было видно лиц, но темнота видела меня. И, чувствуя последние часы за спиной, я решил, что это лицо они должны запомнить. Ведь я решил, что если к концу выступления Грейф не появится, то я сам попробую сбежать. Прорвусь с боем! А потому нужно было начинать тянуть время. Цули сидела на земле и жонглировала. Девочки, пусть и отвлекались, но ходили вокруг меня и медленно разбрасывали кусочки бумаги. Они были покрыты кровью. Видимо, это были газеты, на которых сидели пленники в клетках. Краб сидел в тазе с водой и брызгался ею. Ниф была позади, где-то в тени. Эках начал:

– Внимание, все! Леди и джентльмены! Время увидеть то, чего нигде больше не повторится! Кто-то говорит, что они черти! Кто-то, что они хуже! А кто-то, что они вообще не из этого мира! Мы не будем равняться на массу. Они лишь презренны и противны! Так что смотрите и удивляйтесь этому цирку уродов!

Эках передал мне микрофон, а сам поднялся на свой балкон. Музыки толком не было. Где-то на арене были пленники, и они создавали ритм из подручных средств: хлопков, ударов касок об землю или же свиста.

Объяснить это я не мог, как и петь, в принципе. От меня и не ждали прекрасных вокальных данных. Нужно было лишь показать свою ущербность. Поэтому я начал петь, как только мог:

– Все на шоу уродов, всем хорошо! Вам понравится. У нас и рога, и руки с ногу! Мы едим, пьём, думаем, живём и понимаем – лжи тут не бывать! Нам нечего скрывать! Урод уродом и уродом буду. Верю, нуждаюсь, вижу, питаюсь и дышу этим – взглядом публики! Вы же нас любите?! – прокричал я, и толпа громко завизжала.

– Если будет тихим, сделайте его громче! – прокричал Эках в толпу. Тогда кто-то стал бросаться овощами.

– Я не мотаю головой, я не вижу здесь отбой! Правды много, правда здесь. Изгнать, забыть, убить, увидеть! Вот, что мы – уроды мы. Ни улыбки, ни кивка. Лишь жертва, правда и беда. О да, я ещё тот урод. Натуральный, – начал я говорить низким голосом, чувствуя ужасную злость и боль в шее.

– Линссел, пой! – кричала мне из темноты Ниф. Но она ещё не понимала, что со мной.