– У меня есть сомнения, – ответил я.

– Какие сомнения, я придумывал этот план столько дней!

– Где гарантия, что ты просто не уйдёшь? И некоторые пункты кажутся сомнительными. Больно много удачи нужно.

– Гарантий нет, да. Удача тоже. Но лучше плана не придумать. Надеяться на законников нельзя. Они ищут кого-то, и им плевать на каких-то детей, вроде нас. Другой помощи я ниоткуда не жду, а вы?

– Тоже нет.

– Ну, тогда стоит попробовать, так? Терять нечего, если честно. И так уже звереешь в этих клетках и выступлениях.

– Ладно. Если всё пройдёт прекрасно, то советую разбежаться кто куда. Не медля.

– Хорошо. Все всё поняли? – спросил Грейф, и все кивнули.

– Тогда спокойной ночи.

Ночью нас не заметили не спящими. И в нашем уголке поселилась депрессия. Каждый звук был заметен. Он был частью ужасной картины в голове. Казалось, что лишь звёзды были свободными. Ниф наблюдала за ними и мечтала стать такой же. Яркой, независимой, желанной, свободной, недостижимой. В этот раз она лежала на моих коленях, и я рассказывал ей свою короткую историю. Она даже попробовала повторить пару егертрайских слов, но у неё ничего не получилось! Взамен она научила меня своим словам. Нифер – это звезда. Рит – это письмо. Мама назвала её так потому, что долго не могла забеременеть. А когда обратилась к звёздам, случилось чудо. Но именно эти звёзды и забрали маму, оставив Ниферрит с отцом одних. Теперь она одна, и её желание стать звездой похоже на «хочу увидеть маму». Отчего, если честно, сердце кровью обливается.

– Если завтра ничего не получится, то я буду рад быть с тобой в эти последние часы. Мне очень жаль, что мы сюда попали. Я хотел для тебя лучшей жизни.

– Ты не виноват, Линс. Нельзя извиняться за то, что ты хотел сделать что-то доброе. В нашем мире появилось столько зла, что нам нужно извиняться лишь перед собой. А те, кто не умеют этого, вовсе не имеют души.

– Думаешь, душа реальна?

– Да, думаю! Не всё можно объяснить наукой. Может, из-за истории мы привыкли верить в сверхъестественное, но мне кажется, что не будь у нас с тобой души, мы бы уже не жили вовсе.

– А у кого её, например, нет? У Экаха?

– У него точно её нет, как и совести. Вероятно, продал, как рабов, или съел, не подумав.

– Не заметила, как легко стало говорить о чём-то подобном, когда уже всё равно на запах, внешность, боль и прочее?

– Да, заметила. Ещё давно! Только раньше говорить было не с кем. А теперь есть!.. – она с улыбкой посмотрела на меня и взяла за руку, чтобы просто подержать.

– Почему Эках делает это? Сводит нас с ума, говорит что-то про жертву и заставляет творить что-то отвратительное, – спросил я и чихнул, чувствуя боль в груди. Видимо, начинаю заболевать.

– Будь здоров. Ну, может, он безумец. Или пытается что-то доказать. А может, ему приказали.

– Даже если его и заставляют, неужели ему своя жизнь дороже других? Он же наверняка крал этих детей, потом убивал, скармливал другим и вот.

– Линс, прекрати. Мне страшно представить, что будет завтра. Не пытайся понять его. Некоторые поступки нельзя оправдать. Если он может, то и не стоит его слушать. Всё же есть некоторые устои, которые помогли нам сохранить род вринаков за столько лет, и вот Эках их нарушает. Поэтому не стоит думать о жертвах, религии и философии. Если его не приучили к состраданию и другой морали, то это не его свобода или толерантность. Это глупость и настоящая беда.

– Ах. Что, если эти дети тут не просто так? Он ведь говорил про жертву. Может, они были жадными детьми богачей или же просто преступниками.

– Линс, – она положила свою руку мне на щеку и, прищурившись, замолчала.