– Чё ты врёшь?! – подпрыгнула работница. – На хорошего мальчика наговариваешь?! Ишь, какая! Лгунья! Спала бы сама в тихий час, и никто б не мешал! Никуда я тебя перекладывать не буду, а ещё раз подойдёшь – в угол, позорницу, на весь день поставлю!

Безнаказанный ровесник продолжил доставать ещё больше. Она пыталась сбежать в туалет – и её перестали вообще выпускать из спальни, а при отказе вернуться били длинной деревянной линейкой. Дошло до того, что во время уличных прогулок сосед по кроватке преследовал её до кабинок уличного сортира и не давал уединиться:

– Впусти меня, Люба! Ну впусти!!!.. Хочу посмотреть! А не впустишь, я маме пожалуюсь, и тебя накажут! Больно-больно!

Тихоня пускала, боясь расправы. Один раз их всё же подловила мать Алексея, и, когда за дочерью вечером пришла Александра Григорьевна, провела воспитательную беседу:

– Вашей Любе пять лет, а уже с мальчиками один на один запирается! Зачем ей это? Вы бы задумались о её будущем: не нормальные у ребёнка наклонности. Знаете ли, ни одна девочка в группе так не делает, кроме неё. Я поговорила с Лёшей, и он мне пожаловался, что Люба давно к нему пристаёт. Сыну я верю. Так что примите меры, пока не поздно: невеста будущая растёт! Сейчас маленькая, а потом с ней сладу не будет!

– Конечно-конечно! – виновато лопотала, понурившись, Шура. – Извините нас, пожалуйста! Меры примем, да ещё какие! Не переживайте!

Десятиклассница вздохнула. До сих пор её больно ранило выражение маминого лица, на котором смешались и гнев, и брезгливость, и стыд, и разочарование, и неистовое желание выбить на дух из дочки всякие зачатки низменных пороков. Потом уже, днями позже, остывшая мать всё же выслушала Любу и поверила ей, но разбираться с солгавшей работницей не пошла, а потребовала, чтобы пятилетний ребёнок отстояла себя сама.

– Ты, дочурка, ни в какую с выродком в кровать не ложись, поняла? Ругайся и требуй своё! Пусть знают, что за себя постоять умеешь!

Девочка послушно кивала, не представляя, где ей найти силы, чтобы спорить с огромной грубой воспитательницей да противостоять больно бьющей деревянной линейке. Через год детский ад закончился, и ни мерзкого Лёшу, ни его злобную мамку подросток больше никогда не видела, чему была невероятно рада.

В семь лет Любу Поспелову поджидал другой конфуз, опять крепко подпортивший её репутацию в глазах строгой родительницы.

На другой стороне переулка, дома через три от № 27, жила семья моряка. Его сын, старше Любы на четыре года, мальчик компанейский, постоянно выходил гулять с редкими заморскими сладостями, привезёнными папой из длительных заграничных командировок. Сладостями школяр держал всех уличных ребят на коротком поводке: и чего только дети, клянчившие жвачку ядовито-кислотного цвета или газировку из стекляшки с узким горлышком, не готовы были учудить, лишь бы заслужить поощрение от пацана, покупавшего их с потрохами соблазнительной ерундой.

– Будешь клубничную конфетку? – поинтересовался сын моряка, повиснув на заборе.

Поспелова протянула руку, на которую упал крошечный розовый кирпичик, завёрнутый в бумагу.

– Нравится? Вкусно? Ещё хочешь? Тогда выходи гулять!

– Мне нельзя.

– Ну и зря! Была в тупике, где белый огромный дом с ржавым забором? Видела рядом участок заросший? Я там остальные конфеты прячу! Много!!! Придёшь в лова играть – ещё угощу!

«Наивная дура!» – тяжело вздохнула она, вспомнив, как бросила строить в палисаднике домик для муравьев и доверчиво зашагала за поганцем.

Мальчишка привёл её в тупик, завёл в гущу зарослей пустыря, но конфет не дал. В высокой траве оказались ещё четыре пацана его возраста. Они окружили тихоню, не давая возможности сбежать, и потребовали раздеться. Люба расплакалась. Она просила её отпустить, вырывая подол платья, постоянно задираемый хулиганами.