Соседка, проезжая мимо на велосипеде, увидела в кущерях знакомое детское личико и заехала уведомить Шуру о безобразном поведении наследницы. Услышав низкий голос Александры, малолетки бросились врассыпную. Люба, понуро выйдя из зарослей, поплелась за мамой в родной дом, где получила выволочку. Григорьевна не жалела ни ремня, ни спины сжавшегося в углу ребёнка.

«А пацан тот со своей семьёй вскоре с переулка переехал на другой край станицы. Пустырь лет пять как застроили. Теперь там торчит дом из красного кирпича. Но мне-то со всего этого что? Память не сотрёшь, воспоминания мылом не смоешь. И вот я опять наступила на те же грабли!»

Поспелова подошла к кровати, махом сдёрнула постельное и замочила в тазу на летней кухне вместе со вчерашним платьем, нижним и носками. В один присест жадно съела столовой ложкой прямо с подложки почти не тронутый белый торт, совершенно не ощутив вкуса, а затем выкинула картонку в тёмную зловонную дыру уличного туалета. Перемыла опять во всём доме пол. Перестирала замоченное, затем согрела на плите ведро воды и помылась полностью в холодной бане. Ей было наплевать, что она может застудиться. Хотелось избавиться от запаха Имира, который, казалось, въелся в кожу, в волосы и выдавал с потрохами совершённый смертный грех.

Потом Люба долго бродила по дому в забытьи да всё принюхивалась, присматривалась, чтобы обнаружить мельчайшие следы своего мнимого бесчестья и удалить, дабы у Григорьевны подольше продлился шанс оставаться в приятном неведении.

Настроение девочки в течение субботы менялось со скоростью тайфуна: она то горевала навзрыд, ожидая конца света, то маниакально искала невероятные пути спасения, безжалостно ругая и проклиная себя за распутство и аморальное поведение.

Надеясь хоть немного сбежать от горестных дум, старшеклассница подмела двор от опавших серёжек цветущего грецкого ореха. Со злости побила веником Туза, хотевшего приластиться к молодой хозяйке, за то, что пропустил отличника. Верный пёс, не ожидавший жестокости от подростка, обиделся и спрятался в конуру, а Люба, забыв о собаке, задрала голову вверх.

На приличной высоте на одной из крупных веток орешника покачивался обрывок давно позеленевшего сгнившего каната. Канат повязал на ветку много лет назад Василий Михайлович, чтобы маленькая дочка каталась на качелях под сенью могучего дерева на радость отцу. Как-то, когда девочка сильно раскачалась, верёвка лопнула, и тихоня больно грохнулась, разбив локти в кровь.

О происшествии напоминал лишь плесневелый оборвыш, болтавшийся от дуновений ветра. Люба, глядя на верёвочный остов, неожиданно подумала, что неплохо бы и ей болтаться на этом клочке, избавившись от проблемы, что раздирала её душу на части. Избавившись раз и навсегда от всех проблем, от никчёмной жизни целиком. Она всё представляла и представляла, как её бездыханное молчаливое тело, покачиваясь, бьётся о ствол дерева, что стало, наконец, спокойно и умиротворённо на её душе, а мысль закончить бренный путь здесь и сейчас – не такой уж и пугающей.

Родители приехали в воскресенье с утра, целиком занятые обсуждением членов семьи почившей, их неурядиц и плохих поступков.

– Ой-ой-ой, вырастила Маша (Царствие ей Небесное!) сыночков-дармоедов! Всё в квартире пропили! Всю жизнь брата моего кляла, а сама-то?!.. Люба, чего такая бледная? – прервалась Шура, вдруг некстати заметив проходившую через зал понурую школьницу.

– Да так, мелочи, – вяло ответила дочь, с особым пристрастием с утра разглядывавшая кухонные ножи и свои запястья.

– Съела небось чего-нибудь не того… Ну ничего страшного! Активированного угля выпей да пойди полежи. Только немного! Огород ждёт!