– Посмотрим-ка… – Эдди Корсо был прав: разрез чист, а шов удалён. Заживает хорошо. Циммерман сделал тонкую работу. Делани начал обрабатывать тампоном клейкий слой пластырей.

– Да, я еду. Может, во Флориду. Надо подзагореть.

– У тебя есть медсестра в этой карете? Повязки-то надо менять дважды в день.

– Да, она внизу, в кухне. Я украл её из больницы святого Винсента на шесть месяцев.

– Ты потащишь монахиню во Флориду?

– Она не монахиня. Ты думаешь, я сбрендил? Её зовут Стелла.

– Хочешь, чтобы я поговорил со Стеллой, прежде чем вы уедете?

– Мы позвоним с дороги, если понадобится совет, – он улыбнулся. – Возможно, она монахиня в гражданском платье. У неё круто получаются «Богородице дево, радуйся» и «Отче наш».

– Возможно, она спасёт твою душу, Эдди.

– Думаю, что уже поздно, – сказал он и засмеялся. Потом подмигнул. – Иисусе, не смеши меня, мать твою.

Пауза. Делани взял Эдди Корсо за руку.

– Я хотел тебя поблагодарить за… ну, ты знаешь…

– Заткнись ты, тупое ирландское отродье. Просто потрать на мальчика. И если тебе нужно что-нибудь ещё, ну, там, убить кого-нибудь, например, просто позвони. Я буду у бассейна.

Делани поехал обратно в Даунтаун на надземке, озираясь на поредевшую толпу пассажиров. Иногда в поездах он чувствовал себя как в реанимационном отделении. Слишком много людей, чтобы знать каждого. У каждого – история, которую он никогда не услышит, а ему довелось услышать историй печали побольше, чем большинству обычных людей. Он видел их в настоящем, но у каждого из них было и прошлое. Лучше всего закрыться, остановить воображение, обращаться с другими человеческими существами так, как он обращался с пациентами. Отгородиться от прошлого. Если уж приходится иметь с ними дело, то осторожно, а затем вытряхивать из памяти. Они могут исчезать, как слова песни, которые вспоминаются лишь отдельными фрагментами. Стóит беспокоиться лишь о друзьях и нескольких любимых людях, а остальных можно оставить на волю провидения, а дальше, как любил петь Большой Джим, всё будет, как с козой Пэдди МакГинти. Эта песня всегда смешила Молли. Песня из прошлого.

С того момента как он впервые её увидел, он знал, что у Молли было своё прошлое. У неё случился выкидыш на причале Норт-Ривер, но ведь кто-то помог поместить плод в её опорожнённую матку. Кто-то из её совсем недавнего прошлого. Он знал это с самого начала, но никогда её об этом не расспрашивал. Ни в больнице святого Винсента, когда он пытался убедить её продолжать жить – мягкими словами, осторожно прикасаясь к её запястьям. Ни потом. Монахини тоже об этом не спрашивали. Они видели слишком много людей, прошедших через эти палаты, чтобы пытаться судить кого-либо из них. Делани – точно так же. Он ни разу не задал ей вопроса о её прошлом, когда она вышла из больницы, всё ещё в печали и каком-то притушенном гневе. Он не спросил и тогда, когда увидел её на Гринвич-стрит семь месяцев спустя, уже здоровую, работающую продавцом в «Уанамейкерс» и живущую в женском общежитии. Он никоим образом не полюбопытствовал, когда они в ближайший субботний вечер вместе отправились в театр Тони Пастора. Там, когда комики начали свою программу, он впервые увидел её очаровательную улыбку, полную избавления от печали, а потом они тусклым снежным вечером шли по Юнион-сквер, и она вяла его за руку, и повторила три шутки, а затем рассмеялась, и они пошли в ресторан, и даже тогда он не спрашивал. Он знал, что выслушает её историю, если она вообще её когда-нибудь расскажет, но задавать вопросы он не мог. Он не спрашивал в Балтиморе, когда они приехали туда, чтобы пробиться в университет Джонса Хопкинса. Он не спрашивал, когда они въехали в дом на улице Горация и в последующие годы. Он не спрашивал в своих письмах с войны. Он так и не спросил, и она так и не поведала ему свою историю. Но он узнал о ней нечто большое и тяжёлое: эта бессловесная история незалеченной раной оставалась у неё глубоко внутри.