Это была последняя весточка от молодого человека. О дальнейшей судьбе Сережи Тоня ничего не могла разузнать.

Кое-как она дожила до сорок третьего года, в котором назначили нового директора − Василия Григорьевича Олишева. Варя его знала еще до войны, когда он был начальником отдела военной литературы в библиотеке. В начале войны Олишев ушел на фронт, поэтому Тоня его увидела впервые, когда он вернулся после тяжелого ранения. Василий Григорьевич смог открыть столовую, где сотрудники стали питаться по талонам, что многих спасло от голода. Приезжали и дети библиотечных работников, с которыми взрослые делили пополам свои порции каш и макаронов.

А нехватку одежды компенсировали «формой» − носили зеленые, черные, синие и оранжевые сатиновые халаты. Позже выдали ордера на шерстяные костюмы.

Читателей прибавилось. В основном, военных. Поэтому и запросы были больше по военной тематике, техническим наукам. Но Тоня к тому времени обслуживала детский читальный зал, открывшийся к радости детворы и их родителей еще в мае сорок второго.

А с сорок четвертого года возобновилось и строительство новых корпусов, которое завершилось к шестидесятым годам. Тогда Пашков дом стали называть «старым зданием библиотеки».

В июне сорок третьего в Москве последний раз прозвучал сигнал воздушной тревоги, девушкам из пожарной бригады можно было снять мешковатую форму и перестать дежурить на крыше. Тоня в целях повышения квалификации была направлена на библиотечные семинары. Девушке нравилось учиться, тогда она твердо решила, что после войны получит высшее профессиональное образование и останется в библиотеке.

Если до войны в «Ленинке» было шесть читальных залов, с началом войны оставался работать один главный зал, то к концу войны, в сорок пятом году, было уже десять читальных залов.

Олишева стали называть директором от Бога, что было непривычно в устах советских граждан, но так сотрудники выражали свою благодарность и восхищение этим человеком.

В сорок четвертом Москва начала оживать, преображаться: расчищали дворы, озеленяли улицы, восстанавливали уличное освещение. По радио передавали об освобождении очередного города. Дело шло к победе. И Тоня тоже ожила, воспрянула, в ней пробудились молодые девические мечты и желания. Она вместе с Варей и мамой получила комнату. Правда, теперь в библиотеку приходилось ездить, но это были пустяки.

Тонина мама, которую в госпитале звали по имени-отчеству Зоей Федоровной, снова начала курить, как когда-то в молодости. Она так привыкла к кочевой жизни и работе в госпитале, что уже не могла быть просто мамой дочери, которая стала самостоятельной девушкой. И Тоня по-прежнему не видела ее сутками. Вместе с Варей они, не спеша, приезжали домой – в старое двухэтажное здание на Таганке, бывшее до революции купеческим, а теперь приспособленное для коммунальных комнат. Готовили незамысловатый ужин, в основном, из картошки. Носили еду в комнату, пили чай, сидя за столом и глядя на закат. Тогда со второго этажа над невысокими зданиями и сквозь деревья еще виднелось небо.

Иногда девушек угощала своими пирожками одинокая соседка, у которой на войне погибли муж и сын. Девушки приглашали ее к своему столу, устраивая чаепитие на троих и включая радио, по которому транслировали концерт.

На душе было и грустно, и хорошо. Жизнь продолжалась и даже налаживалась.

И если ночью двадцать второго июня сорок первого года большинство советских граждан спали, не подозревая, что началась война, то ночью девятого мая сорок пятого многие хотели бодрствовать, потому что радио не переставало работать, ждали важного правительственного сообщения, догадываясь, о чем оно будет.