Три года борьбы за жизнь научили его многому. В основном – тому, что большинство вещей, которые он считал важными, на самом деле важными не были. Диссертации, защиты, кафедральные интриги – все это казалось теперь игрой в песочнице. А вот что казалось важным: способность утром подняться с постели без посторонней помощи. Право выбирать, что есть на завтрак. Возможность дойти до туалета на своих ногах.

Простые вещи. Которых у него больше не было.

Пётр терзался проще и глубже: что делать человеку без дома? Не жилища – его можно построить. А дома в смысле места, где ждут, где нужен, где твоя смерть станет для кого-то трагедией. И как жить, когда каждый шаг причиняет боль? Врачи говорили – привыкнете, организм приспособится. Но Пётр знал: боль не та, к которой привыкают. Она напоминает о себе с утра до вечера, ноет в костях, стреляет в суставах, не дает покоя ни днем, ни ночью.

«Перекати-поле. Катись куда ветер понесет. Только медленно катись, на одной ноге».

Но разговоры продолжались, и постепенно оба поняли: они нужны друг другу. Не из жалости или скуки, а потому что каждый давал другому недостающее.

Иван Артемьевич получал от Петра понимание того, как жить без книг, но с совестью. Как быть мудрым, не зная мудрецов. Как служить людям, не рассуждая о служении.

Пётр получал от профессора то, чего сам сформулировать не мог. Не знания – они ему были не нужны. А взгляд. Способность видеть в происходящем не только боль, но и смысл. Не только разрушение, но и возможность начать заново.

– Слушайте, Петр Андреевич, – сказал как-то профессор, – а что, если не возвращаться к прежней жизни?

– Куда денемся? Мне в деревню, вам в университет.

– А что, если нет? Что если придумаем что-то другое?

– Что такое?

Иван Артемьевич помолчал. Идея, зревшая последние дни, казалась безумной. Но безумие иногда разумнее разума.

– Не знаю пока. Но думаю… нужно найти место, где мы будем нужны. Не из жалости, а по-настоящему.

– И где такое место?

– Там, где люди хотят учиться, но не знают как. Где нужны не ученые степени, а знания. И не книжные, а жизненные.

Пётр задумался:

– Про деревню говорите?

– Может быть. А может, не только про деревню. Про любое место, где люди живут просто и честно.

– И что там делать будем?

– То, что умеем. Я – учить, вы – организовывать. Только не для отчетов, а для людей.

Пётр долго молчал. Потом сказал:

– А знаете что? Может, и правда. Чего в прошлое возвращаться, если его нет?

– Значит, подумаем?

– Подумаем. Время есть.

Время действительно было. Врачи не торопили – оба больных шли на поправку медленно, осложнения следовали одно за другим. Петру предстояло еще учиться ходить с протезом, привыкать к постоянной боли в правой ноге, искать баланс между тем, что осталось целым, и тем, что пришлось заменить железом. Но души заживали быстрее тел.

Они говорили обо всем: о войне и мире, справедливости и власти, о том, что такое счастье и зачем человек живет. Разговоры не походили на лекции – это был диалог равных, где каждый учился у другого.

Иван Артемьевич открывал народную мудрость – не ту, что описывали этнографы, а живую, выстраданную. Пётр постигал мудрость книжную – не как набор знаний, а как способ понимания мира.

– Знаете, – сказал как-то профессор, – тридцать лет учил людей понимать древних греков. А понял их только сейчас, разговаривая с вами.

– Что поняли?

– Что мудрость – не знание правильных ответов. Это умение правильно жить с неправильными вопросами.

Пётр кивнул:

– У нас проще говорили: не знаешь как – делай, по совести. Не подведет.

– А если совесть молчит?

– Значит, не дозрел до вопроса. Подожди – скажет.