Пётр повернул голову. Впервые за две недели посмотрел на соседа не мельком, а внимательно. Увидел худое интеллигентное лицо, очки в тонкой оправе, седые аккуратно зачесанные волосы. И глаза – умные, язвительные, но не злые.

– А вы кто? – спросил хрипло. Голос отвык от разговоров.

– Профессор Соколов. А вы?

– Глушков. Председатель колхоза. Был.

– А я был профессором. Теперь мы оба – были.

Пётр усмехнулся впервые за месяц:

– Небось думаете – мужик темный, чего с ним говорить?

– Думаю, – честно признался Иван Артемьевич. – Но не потому, что мужик. Потому что умираете. А с умирающими разговаривать бессмысленно – все равно не слышат.

– Слышу. Просто не хочу.

– Не хотите жить или слышать?

– А разве это разные вещи?

Профессор задумался. Тридцать лет он объяснял студентам разность между жизнью и существованием, опираясь на античных философов. А тут неграмотный мужик одной фразой сформулировал проблему, над которой бились мудрецы.

– Знаете, что, – сказал он, – давайте есть кашу. А то медсестра замучает обоих.

Пётр помолчал, потом медленно повернулся и взял ложку:

– Каша дрянь.

– Дрянь, – согласился Иван Артемьевич. – Но единственная, которая у нас есть.

Пётр съел половину и отложил ложку:

– Сыт.

– Завтра доедите.

– А завтра будет?

– Будет. Каша у них неисчерпаемая.

Пётр впервые улыбнулся:

– Не каша. Завтра.

– А, – понял профессор. – Завтра тоже будет. Куда денется?

Разговоры начались с мелочей. Пётр спрашивал, что читает профессор, тот объяснял. Иван Артемьевич интересовался колхозной жизнью, Пётр рассказывал – неохотно, но обстоятельно.

Выяснилось – общего больше, чем казалось. Оба привыкли быть главными: один в аудитории, другой в деревне. Оба умели говорить так, чтобы слушались. Оба никогда не врали ради выгоды и не унижались ради карьеры.

И оба потеряли не только способность ходить, но и смысл существования.

– Скажите честно, – спросил Пётр, – зачем меня разговорить пытаетесь? Жалко?

Иван Артемьевич подумал. Зачем? От человеколюбия? От скуки? По привычке учить?

– Не знаю. Может, потому что самому есть с кем поговорить. А может, интересно.

– Что интересно?

– Вы. Как человек живет без книг, без знаний, без всего того, что я считал необходимым. И при этом живет по-человечески.

Пётр нахмурился:

– А как не по-человечески? Скотом?

– Многие живут скотом. Даже с дипломами.

– А я не скот?

– Нет.

– Откуда знаете?

– Скот не умеет мучиться совестью. А вы мучитесь.

Пётр задумался:

– Мучаюсь. Думаю – может, мог что-то по-другому? Сына уберечь, жену… деревню.

– И что думаете?

– Что не мог. Но легче не становится.

– А мне легче оттого, что знаю: античные герои тоже ничего изменить не могли. Судьба сильнее человека – греки это поняли.

– Какие греки?

– Древние. Писали пьесы о том, как люди с судьбой бьются.

– И побеждали?

– Никогда. Но это делало их героями.

Пётр усмехнулся:

– Странные ваши греки. У нас герой – кто врага побил, а не кто судьбе поддался.

– А если враг – это судьба?

Пётр замолчал. Потом сказал:

– Тогда мы все герои. Все, кто здесь лежит.

Дни текли медленно. Врачи говорили о протезах, о восстановлении, о том, что жизнь продолжается. Петру объясняли, что с одним протезом и палочкой он сможет ходить, что правая нога, хоть и болит, но держит вес, что многие живут и не с таким. Но оба пациента седьмой палаты знали: прежняя жизнь кончилась безвозвратно. Вопрос – что делать с новой.

Иван Артемьевич мучился мыслью о возвращении в университет. Представлял, как коллеги будут изображать, что ничего не изменилось, как студенты станут его жалеть, как декан из деликатности поручит только теоретические курсы.

«Музейный экспонат. Живая иллюстрация к теме "Война и интеллигенция"».