Магомед слушал молча, самодовольно улыбаясь: слова воспитательницы лились, как бальзам на его душу, и сейчас он уже не злился на племянника, а чувствовал себя причастным к воспитанию в нем устойчивых нравственных принципов. При этом часто оборачивался в сторону сестры, но, встречаясь с ее взглядом, понимал, что, в отличие от него, та иначе воспринимала информацию о беглеце.

Патимат тоже слушала, не проронив ни звука. От слов Гусейновой на ее глаза навернулись слезы, но не от того, что она чувствовала себя сейчас несчастной, а от ощущения всепоглощающей, беспредельной опустошенности. Должна ли она испытывать вину за то, что ее сын оказался в интернате, где ему не нравилось и откуда он регулярно убегал, выражая протест? Но какие слова подобрать, чтобы объяснить несмышленышу мотивы, побудившие ее принять такое решение? Как объяснить, что поступила она так исключительно из любви к нему, а не наоборот? Неужели за семь лет, прожитых с ней со дня рождения, и три года из них, утопивших ее жизнь в страданиях за его здоровье, она не заслужила понимания и участия родного сына! Она ведь тоже мечтала о полноценной семье: о том, чтобы дети росли при ней, а рядом находился любящий, заботливый отец и муж. Увы, судьба-злодейка распорядилась по-своему, отнюдь не так, как хотелось Патимат.

Ей вспомнился тот день, когда она вместе со своим отцом, Курмагомедом, приехала к бывшему мужу, чтобы забрать у него шестилетнего Расула. Как болезненно сжалось ее материнское сердце от вида ребенка, прячущегося в собачьей конуре; как не сдержала слез, когда малыш боялся подойти к ней в присутствии отца, и только на ее призывной жест приблизился, и они обнялись. Патимат сразу почувствовала, как отощал сын, похудели его руки, а под грязной майкой отчетливо прощупывались ребра, и с ненавистью посмотрела на мужа:

«Как ты мог! Неужели у тебя совсем не осталось любви к нему? Ведь это же твой ребенок! Он похож на тебя, но обещаю: я не допущу, чтобы он стал таким же бессердечным, бездушным, как ты. Он будет другим, лучше тебя во сто крат!»

«Это мой сын, и я буду воспитывать его, как считаю правильным для мужчины, – негромко, чтобы не услышал тесть, сказал тот ей, когда молодая женщина с Расулом садилась в машину. – И ты мне не сможешь помешать. Я все равно заберу его, вот увидишь».

«Не заберешь, – ответила Патимат с твердостью в голосе, хотя внутри нее все содрогалось от страха перед этим жестоким человеком. – Он будет находиться там, где я смогу защитить его от тебя! Там, откуда ты не сможешь забрать – побоишься пойти против закона. А забирать сына у меня, родной матери, ты, конечно, герой!..»

В поисках Расула они почти два часа ездили от одной жилой многоэтажки к другой. Магомед первым выходил из машины, заглядывал в подъезд дома, и, если дверь в подвал оказывалась запертой, возвращался. Дважды он с сестрой и воспитательницей спускались в подвал, где двери не запирались. Никого там не обнаружив, отправлялись к следующему дому.

Наконец, в многоэтажке за гастрономом Магомед заглянул в открытую дверь подвала и услышал приглушенные детские голоса. Тут же вернулся к машине и негромко позвал сестру. Воспитательница осталась в автомобиле: посчитала правильным не вмешиваться в дела родственников, рассудив, что ее присутствие усугубит ситуацию.

– Пожалуйста, Мага, сдерживай себя, – попросила Патимат брата шепотом, – чтобы Расул не испугался и не убежал от нас – я этого не вынесу.

– Ладно, – буркнул тот. – Но надо что-то решать с ним, – и пропустил ее вперед.

Они бесшумно двинулись по темному коридору в направлении света, пробивавшегося впереди блеклым пятном, и голосов, доносившихся из глубины подвала. Сердце Патимат заколотилось от волнения, живот обожгло, словно раскаленным железом, когда она услышала и узнала среди остальных голосов короткий смешок своего сына.