– Бедная девочка! – сказал он вслух.

Как она умерла? Ее убил сахар, сказал Карлос. Это буквально или фигурально? В том смысле, что она работала на сафре и умерла? Полковник читал, что рабы на рубке выдерживали всего несколько лет. И тут же подумал: может, все то, что случилось со мной, расплата за грехи предков? Кто тогда, триста лет назад, был здесь хозяином? Надо заглянуть в родословную.

Он завернул череп в тряпку, аккуратно опустил его в могилку, закопал. Срубил лопатой стебель каньи. Попробовал пальцем острый край на срезе и вонзил его себе в левую ладонь, сжал зубы, провернул и еще больше разорвал рану. Сидел, сжав руку другой рукой. С пальцев закапала кровь на свежевскопанную землю – не слишком обильно, но вскрывать вену на запястье он не стал.

– Не знаю… Может, это глупо… Карлос говорил про мою кровь… если что не так – прости… – бормотал полковник.

Замотал руку платком, взял лопату и пошел обратно по собственному следу, проложенному в тростнике. Подумал с удивлением, что бродит по этому самому полю и ничего не боится.

Молодая хозяйка, сеньора Инес, изумляла и восторгала маленькую Алиоку до крайности, до сладостного трепыхания сердца. Она не походила на других белых женщин, которых доводилось видеть девочке-рабыне, никогда в своей жизни не отлучавшейся с гасиенды. При всякой возможности Алиока подбиралась поближе к хозяйке и разглядывала ее платье, шляпку, зонтик. Такое счастье выпадало нечасто. Заметив в поле господскую коляску, Алиока бежала к дороге и в высокой траве на обочине дожидалась мгновения, когда госпожа проедет мимо. Для девочки это был театр, волнующее представление. Все, что ей удавалось разглядеть за секунду – веер, локон волос, кружево на рукаве, – она хранила потом в памяти как свое тайное сокровище. При этом рисковала собственной шкурой, буквально: если бы надсмотрщик, обычно дремавший под деревом, поймал ее за подглядыванием, она получила бы плетей.

Первый раз Алиока увидела сеньору Инес, когда вместе со взрослыми сажала мала́нгу[19] в поле. Подъехала коляска, и все женщины сначала разогнули спины, а потом снова согнули в поклоне. В коляске сидел управляющий и белая девушка под зонтиком. Сеньор верхом ехал рядом и весело кричал: «Смотрите, это ваша госпожа!» Женщины робко поднимали глаза и тут же их опускали. «Смотрите, смотрите! Я разрешаю! – кричал сеньор. – Это моя жена! Вечером получите поросенка и рома!» Женщины смотрели на хозяйку. Алиока, прячась за спиной матери, тоже смотрела во все глаза. Сеньора была во всем белом – в платье с кружевами, затянутом в талии; в белой шляпе с плюмажем. Руки, державшие белый зонтик с бахромой, обтягивали, несмотря на жару, белые перчатки из тончайшего шелка. Таинственное существо, невероятные вещи из волшебного мира белых. Но больше всего Алиоку поразило лицо сеньоры. Оно было будто вылеплено из самой белой муки (густо напудрено). Тонкий изящный нос, острый подбородок, а шея – какая длинная шея! Сеньора была прекрасна, как скульптура Санта-Барбары в часовне, и у нее было такое же белое лицо с подведенными черным ресницами и бровями. С высоты коляски из-под зонтика она бросила беглый взгляд на женщин, согнувшихся под солнцем, и нетерпеливо сказала сеньору: «Антонио, поехали, поехали!» Алиоке показалось, что сеньора испугалась. Чего бы ей бояться в собственных владениях? На поле были только женщины, и сеньор был рядом.

Возвращаясь с полей, женщины пели на непонятном языке забытой родины, а Алиока, далеко отстав от матери, думала о прекрасной сеньоре, о ее платье. Мечтала – вот бы попасть в дом на работу и посмотреть на платье вблизи. Если бы ей разрешили убирать в комнатах, она, может, даже могла бы потрогать эти кружева, это шитье, подержать в руках перчатки. О том, чтобы примерить их, она не смела и подумать.