– Ну так-то уже больше пяти лет учусь…

– Ты меня не слышишь. Я не говорю о том, что тебе надо писать. Учиться, узнавать теорию, погрузиться с головой в то, как это работает, как это должно работать.

– Это не очень нужная штука, тем более я пишу уже больше пяти лет и за это время многое усвоилось благодаря опыту.

– Ты даже близко не понимаешь, о чём я говорю. У тебя никогда ничего не получится, если ты будешь топтаться на одном месте.

В этот момент слова отца потихоньку начали выводить Ника из себя.

– С чего ты взял, что я топчусь на одном месте? – Ник чуть повысил голос. – Я пишу каждый день, у меня хорошо развита дисциплина, я написал уже более трёх десятков рассказов, с каждым разом я пишу лучше и лучше, совершенствую язык. В каком месте я топчусь?

– Ник, если я запру тебя в одиночной камере без окна с голыми бетонными стенами и у тебя будет только ручка и бумага, ты никогда не станешь развитым образованным человеком.

– А причём тут образованность?

– Образование – это базовые знания, без которых…

– Это бред, если я имею хоть какой-то жизненный опыт, а я имею опыт в пятнадцать лет, значит я смогу развиваться даже в комнате без окон только с головой на плечах и листом бумаги.

– Нет, ты никогда не смож… Ты не можешь об этом рассуждать всего лишь в пятнадцать лет.

– С чего это?

– Я уже говорил про жизненный опыт, который за пятнадцать лет, увы, никак не успевает прийти к человеку.

– Это бред. Я же пятнадцать лет не провёл, сидя в подвале без дверей и окон, не видя природу и не разговаривая с людьми. Я…

– Послушай вот что.

Отец достал с нижней полки толстую тёмно-зелёную книжку. Открыл на странице с закладкой.

– «Что это? я падаю! у меня ноги подкашиваются», – подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба, – высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..»

Отец медленно закрыл книгу, бережно положил её обратно на полку.

– Ты читал «Войну и мир»?

– Мы будем проходить её только в следующем году.

– Вот. Это… Невероятно гениально написанное произведение. Невероятно. Каждое слово, которое Толстой здесь использует, подобрано не просто так. О нём знает весь мир, потому что иначе быть не может. Не может о нём не знать весь мир. Но… Ты ж так никогда не сделаешь. Ну как ты ни старайся, ты к этому можешь только немного приблизиться. Совсем немного. И только в том случае, если будешь очень старательно себя культурно развивать. Ты должен знать всё, что только можешь, или хотя бы стремиться к этому, иначе, я говорю, ты топчешься на одном месте.

Ник вышел из комнаты отца злым на эти глупейшие мысли, которые последние пятнадцать минут больно бились об его лицо, не давая ни секунды передохнуть.

Он вернулся к себе за стол и в тот вечер написал аж семь страниц книги. Лёг спать в половину третьего ночи.