В это время, прорвав облака, показалась луна, словно выглянула красавица в багряных одеждах. Как стало красиво! Лишь только луна пролила повсюду свой свет, юноша пригласил меня подняться и посидеть на балконе. Я была так глупа, что верила всем речам этого негодяя. Теперь он надумал свести меня в башню. Она поднималась так высоко, что казалось, все городские дома и огни базара лежат у самого ее подножья.
Обвив руками его шею, я сидела, вся поглощенная счастьем. Между тем с графином вина в руках вошла отвратительнейшая женщина с уродливым лицом и черная, будто только что вылезла из печи. Ее появление пришлось мне очень не по душе, а вид этой уродины поверг меня в ужас.
– Что это за чудовище? – спросила я в волненье. – Откуда ты ее выкопал?
– Это та самая невольница, которая благодаря вашей милости была куплена вместе с садом, – отвечал юноша, сложив руки.
Мне вдруг стало ясно, что этот глупец принял ее с большим удовольствием, может быть, даже сердце его к ней неравнодушно. Опечалившись этим, я замолчала; душой моей с этой самой минуты овладело тяжкое беспокойство и настроение совсем испортилось. А он в своем бесстыдстве дошел до того, что оставил эту дрянь при нас виночерпием. Сердце мое обливалось кровью, и я чувствовала себя, словно самка попугая, которую заперли в одной клетке с вороном: уйти не дают, а сидеть выше сил.
Вино, которое принесла эта эфиопка, оказалось таким крепким, что способно было свести человека с ума. Юноша выпил подряд несколько чаш, и по его настоянию мне тоже пришлось проглотить полбокала этого яда. В конце концов та бессовестная тварь охмелела и затеяла с этим негодяем всяческие бесстыдства, а он, подлец, набравшись спьяну нахальства, сам пустился в разные непотребства.
Мне стало так стыдно, что я готова была провалиться сквозь землю, и все-таки из любви к нему я, глупая, тогда промолчала. Но он, видно, был закоренелый негодяй и не понял моей снисходительности. В пьяном дурмане он хватил еще две чаши и лишился остатков рассудка; уваженье ко мне совсем испарилось из сто сердца. Охваченный страстью, он кинулся на грудь к этой ведьме, и она наградила его всевозможными ласками. Так они обнимались и целовались тут же при мне: ни верности не осталось в вероломном, ни стыда у бесстыдной – они обнажили всю свою душевную низость. Я чувствовала себя певицей, которая, сбившись с такта, поет как попало. «Зачем тебя сюда принесло за таким наказанием? – думала я, проклиная себя. – Сколько можно терпеть?» С головы до ног меня жгло огнем, и сидела я как на углях. Охваченная возмущеньем и гневом, я поняла, что мое присутствие здесь явно излишне, и поднялась, желая уйти.
Но этот пьяница решил, что ему грозит опасность. «Если царевна нынче разгневалась, – наверно, думал он, – то что будет завтра со мной? Какой переполох поднимется утром! Раз так, лучше с ней сразу покончить». Посоветовавшись со своей развратницей и укрепившись в этом решении, он повесил пояс на шею[49], бросился мне прямо в ноги и, сорвав с головы тюрбан, принялся со слезами молить о прощении. А ведь сердце мое было в плену у него, и он вертел мной так же легко, как вертят жерновок ручной мельницы. Так или иначе, он меня улестил, усадил снова и опять, наполнив несколько чаш тем же крепчайшим вином, пил сам и угощал меня. Я уж и без того чересчур распалилась от гнева, да еще это вино – мигом я опьянела и вовсе лишилась сознания, а он, безжалостный предатель с каменным сердцем, нанес мне мечом удар и решил, что со мной уже кончено. Но я все же открыла глаза и прошептала: