– Я низкий раб, грешный и преступный, – сказал я, обращаясь к ней. – Пусть будет мне назначено любое наказанье, какое только я заслужил.

Пери была очень недовольна мной.

– Теперь ему больше всего подходит, – сказала она с неприязнью, – получить сто кошельков золота, собрать все свои вещи и отправиться обратно на родину.

При таких словах я весь словно одеревенел и высох. Рассеки кто-нибудь в этот момент мое тело, не пролилось бы, наверно, ни капли крови. В глазах у меня потемнело, вздох отчаянья невольно вырвался из самого сердца, с ресниц упали тяжелые слезы. В тот миг не на кого было мне уповать, кроме бога.

– Ладно, – сказал я, совсем отчаявшись, – хоть немного рассудите в сердце своем: будь у меня, злополучного, хотя капля алчности к мирским богатствам, разве стал бы я губить ради вас свою жизнь и имущество? Неужели преданность и самоотверженность больше не ценятся в мире, что вы с таким бессердечием отнеслись ко мне, злосчастному? Что ж, теперь мне и жизнь ни к чему – измена возлюбленной лишает несчастного влюбленного охоты к его жалкому существованию.

– Скажите, пожалуйста! – нахмурив брови, едко и с гневом отозвалась она. – Неужели вы влюблены в нас?! Слишком много вы о себе возомнили! Глупец! Из крохотных уст да великие речи! Можно подумать, что тебе все дозволено! Хватит, молчи! Прекрати этот бесцельный разговор! Будь на твоем месте кто-нибудь другой, клянусь творцом, коршуны уже давно по кускам растащили бы его тело. Но что мне делать с тобой? Я ведь не забыла твоей службы. Однако теперь тебе лучше всего отправляться своим путем; ты уже получил от нас все, что уготовила тебе здесь судьба.

И все же я со слезами и плачем сказал:

– Если мне написано на роду не достигнуть цели, которая влечет мое сердце, и, рискуя свернуть себе шею, блуждать по горам и лесам, то я перед этим бессилен.

– Мне не нравятся эти мерзкие домогательства и намеки, – отвечала она, еще сильнее разгневанная моими словами. – Иди, веди свой иносказательный разговор с тем, кому он больше подходит.

Затем, все так же сердито, она поднялась и удалилась в свою благословенную обитель. Я еще ниже опустил голову, но она не обратила на это внимания. Поневоле и я ушел оттуда, охваченный тоской и отчаяньем.

Сорок дней прошло в тяжких горестях. Когда я уставал скитаться по городу, то отправлялся бродить в леса: когда же претило и там, снова, словно безумный, слонялся по улицам. Я не ел целыми днями и не спал по ночам, как собака прачки, которой нет места ни дома, ни на берегу. Но жизнь поддерживается пищей, человек – хлебный червь, и тело мое без еды вскоре вовсе лишилось сил. Совсем больной свалился я под стеной той самой мечети, где когда-то ждал свою пери. И вот однажды пришел на пятничную молитву знакомый мне евнух. Он прошел мимо, чуть не задев меня, а я еле слышным от слабости голосом читал такое двустишие:

Хотя внешне я сильно изменился и в лице так осунулся, что никто из видевших меня раньше теперь ни за что не узнал бы, все же евнух, услыхав голос боли, остановился. Внимательно вглядевшись, он горестно вскрикнул и сочувственно обратился ко мне, расспрашивая, как я дошел до такого состояния.

– Того, что свершилось, теперь уже не исправишь, – сказал я ему. – Я пожертвовал ей всем, что у меня было, жизни своей не жалел; но, раз такова ее воля, что же мне еще делать?

Выслушав это, он оставил со мной одного из своих слуг, а сам удалился в мечеть. Когда, окончив намаз, он вышел оттуда, то уложил меня на носилки и велел нести за собой к той бессердечной красавице. Там он усадил меня перед ширмой, за которой она находилась. Хотя от моей былой красоты ничего не осталось, она не могла не узнать меня – ведь я провел с ней рядом много дней и ночей. И все же пери сделала вид, что не знает меня.