В воскресенье я перечитывал конспекты лекций о запретных экспериментах прошлого – Зимбардо, Милгрэм.

«Этика превыше всего», – вспомнил я слова своего старого учителя. А сам превратился в подопытного, который не может выкинуть из головы ее аромат духов, грушевый шампунь и тревогу.

Включил компьютер. На экране – презентация о Ренессансе психоанализа. Слайды расплывались. Вместо текста возникали её губы. В ярости я захлопнул ноутбук и схватил старую монографию о Карле Роджерсе.

«Эмпатия, безусловное принятие».

Чёрт, да я сам теперь нуждаюсь в терапии!

К вечеру не выдержал, надел кроссовки, побежал вдоль набережной. Холодная Нева трещала, как мои нервы. На повороте к её дому замедлил шаг.

Это глупость.

Это безумие.

Всё, чему учил – «границы», «профессионализм» – разбилось о желание увидеть её свет в окне.

Господи, как с этим бороться внутри себя?

Вернувшись, налил стакан виски. Алкоголь жёг горло, но не выжег её образ. Взял телефон, нашёл её работу в системе, не специально, так вышло – эссе о Дарвине и эмоциях. Начал читать:

«Стыд – социальный механизм, но биологически он схож с болью…».

Закрыл вкладку, будто поймал себя на воровстве.

Понедельник. Пары по расписанию. В раздевалке убрал чёрный пиджак – слишком напоминал о той пятничной куртке, на которую она упала. Выбрал серый.

Как будто это что-то изменит.

Она вошла в аудиторию последней. Села у окна, упрямо глядя в конспект. Я начал лекцию о средневековых воззрениях на любовь как болезнь:

– Арнольд из Виллановы писал, что «amor hereos» – недуг, схожий с проказой. Пациент теряет связь с разумом, видит объект желания в каждом намёке…

Голос дрогнул. Она подняла глаза – зелёные, с золотистыми искорками. В классе повисла тишина. Кто-то кашлянул. А я как дурак пялился на нее, представляя вновь ее поцелуй, вкус губ и аромат грушевого шампуня.

– Вопросы есть? – спросил я, ломая взгляд.

Она подняла руку. Ладонь дрожала. Кивнув в ответ, что готов услышать вопрос, но внутри сердце пропустило один удар.

– А… а как лечили эту болезнь?

«Беги», – кричало внутри. Но я ответил, глядя поверх её головы:

– Изоляция. Голод. Молитвы.

Она опустила взгляд. В уголке рта дрогнула тень улыбки – горькой, как полынь.

После пары я задержался, протирая доску. Услышал за спиной шаги.

Оборачиваться – значит признать то, что между нами вспыхнуло. Не оборачиваться – трусость для самого себя, что не могу признаться в том, что жжет сердце.

Я знал, что это была она. Она последней выходила из аудитории, к слову, моя младшая решила сегодня не ходить в университет.

Не хотел, чтобы она заводила разговор о пятнице. Мне просто нечего было сказать.

Хотя нет, было что. Я бы с чертовским удовольствием бы повторил этот поцелуй, только дольше.

Проникновенней…

Чувственней.

– Даниил Константинович, – её шёпот обжёг сильнее виски.

Мелок сломался в руке. Рассыпался белой пылью.

– Настя, – повернулся, стирая пальцы о брюки. – Тебе… к семинару нужно доработать аргументацию в эссе. Забыл написать это тебе на почту. Запомнишь или мне продублировать?

Она побледнела. Протянула паузу, будто надеясь, что я скажу больше. Но я уже стал тем, кем должен был стать – преподавателем, старшим, опорой и поддержкой для своих учеников.

– Да нет, так запомню.

Она кивнула, но её плечи опустились, будто я сорвал с них невидимый плащ надежды. Повернулась к двери – медленно, словно давая мне последний шанс отозваться, окликнуть, остановить. Я стиснул зубы, впиваясь ногтями в ладони до покалывания кожи. Дверь захлопнулась с тихим стуком, похожим на приговор.

Аудитория оглохла. Белый шум в ушах, запах мела – всё смешалось в ядовитый коктейль. Уронил сломанный мелок в мусорку, заметив, что пальцы дрожат.