Нютка отогнала страх. Сколько можно прятать глаза, будто малое дитя! Она встала, поплотнее закуталась в шубу, на ногах хлябали огромные сапожищи – как запаслив, с собой целый сундук одежи тащит, – и тихонько подкралась к Синей Спине.

Костер то освещал его лицо, то окутывал темнотой. Теплый колпак, нахлобученный до бровей, прикрывал часть безобразия, да все ж… Левый глаз его был зацеплен шрамом: кожа казалась красной, покореженной.

Нютка вздрогнула. Будто мало глазного увечья, вся щека была разворочена. Невольно потрогала свою, порезанную Илюхиным ножом – крохотный шрам, и сравнивать нечего.

Синяя Спина пошевелился, издал какой-то неясный звук, то ли стон, то ли рычание. Нютка отбежала, но, обождав немного времени, вновь подошла к нему. От глаза порезанное шло к губам, нижняя уцелела, а на верхней осталась широкая белесая полоса – да под усами не больно высмотришь.

– Сабля? – прошептала Нютка, слыхавшая разговоры отца да его казаков, видавшая пару раз посеченных в бою. Но таких уродов не встречала.

Знатно досталось.

«Только жалеть его нечего», – решила Нютка и тихонько пошла к своей теплой лежанке, пока урод не проснулся. Она долго еще моргала сонными ресницами, а тот, кто сидел через костер, ворочался. Пару раз померещилось, он открыл глаза, – вздрагивала и тут же успокаивала себя: это был отсвет огня.

«Отчего решил, что никуда не убегу?» – успела подумать Нютка, а потом провалилась в темную реку сна.

Он взял себе новое имя – Митрий, Митька, в честь священника, что спас от смерти. Возможно, в том было оскорбление его памяти? В таких вещах он вовсе не разбирался. Нехристь, басурман, убивец, тать.

Говорить любопытным людишкам, что зовут его Митькой, было радостно. В голове словно звучал голос священника: «Гриня, расскажи-ка…» И тоска немного отпускала сердце.

За годы накопил немало – три рубля, да еще пять с полтиной, вырученные за Аксинькину дочь.

Трешкой распорядился с умом. Первым делом взял грамотку – кривые строки на ветхой бумаге – и пошел к одному хитрому дьяку. Тот за полтину выправил: «Гулящему человеку Митрию Басурману (прозвание решил оставить) разрешено жить в славном городе Верхотурье по оному велению».

Купил в торговых рядах теплую одежу, мешок ржи, кувшин масла, соли, всякой мелочи, коей следует обзавестись порядочному человеку. В суме оставались соболя, добытые где-то паскудным Третьяком. А пять с полтиной не тратил, зашил в кафтан – лучше сберечь.

За кремлем, в долине меж взгорьем и рекой, коптила кузнечная слобода. Как услышал о такой, сразу и решил – только здесь ему и жить. Первый же утлый домишко, землянка у самого края слободы, показался ему подходящим.

На хриплый крик вышел хозяин – старик, лет на десять постарше Басурмана. Он с ехидной улыбкой оглядел гостя – косматая борода, тяжелый мешок в руке – и позвал внутрь. Так и договорились: за двадцать копеек в месяц старик поселит его у печи, будет кормить хлебом и варевом.

– А старуха твоя где?

– С чертями пляшет, – ухмыльнулся старик. Басурману стало ясно: с избой не ошибся.

А с делом, к коему он привык, оказалось куда сложнее. Кому нужен однорукий? Это в Обдорске его холили да лелеяли, а здесь, в большом шумном городе, что наполнялся и наполнялся людьми – обозы переселенцев видал уже не раз и не два, – его отправляли куда подальше.

Кузнечная слобода растянулась на добрую сотню саженей[13] – каждая изба отстояла от другой, чтобы огонь не перекинулся и не пожрал все.