– Михайлович, смутил тебя я? Извини… Дак, значит, ты польёшь?

Я пошагал за ним сомнамбулой. Снег ослеплял. Тень сбоку говорила: «Много выпили?» Я понял: это тень Закваскина… Пришёл в себя я перед дверью заговеевской избы (крыльца там не было; крыльцо мы увезли, припомнилось). Вошли вовнутрь. Там жарко. Чан на печке тихо булькал. Луч в окне, казалось, добавлял жары… Вся жизнь моя вдруг пронеслась в клочках с рождения до смерти, мнящей породить меня… Смерть порождает, как и жизнь, – но в гроб… Я плакал, но без слёз, умом и сердцем… С детства, пожалуй, тщился я в идолы, в селебрити, в герои; в Цезари, в Ницше, в Бахи, в Чжуанцзы. Вышло же чмо, что дохнет… Я готов был впасть в истерику. Затем вдруг успокоился и осмотрел присущие безлесью бани.

Около печки было корыто, в метр шириною и высотою чуть выше метра. Обруч из бронзы схватывал клёпки в лаковой росписи. Близ находились: медный старинный длинный черпак и ендовá9, пузатая и красно-медная, с водой. Вверху, с гвоздей на закопчённой балке, висли полотенца, вафельные, длинные. У окон стол: чай, чайничек, поллитра; в блюдце ― соленья; пара стаканов, древних, гранёных, маленьких, мутных.

Севши в кальсонах на табуретку, двинувши ногу, что плохо гнулась, снявши рубаху и повздыхав чуть-чуть, старик повлёкся (тощие икры, дряблый живот и плечи с длинной шеей да с некрупной головой над ней, сухой и с чубчиком) в корыто.

– Вещь!! Детей в ём мыл! Меня в ём мыли! Дуб и есть дуб. Вечное, Михайлович!.. Ты мне хребет потри, полей по-доброму. Дак, три ведра принёс от родника-то!

Я ему подал мыло с мочалкой.

– Этак полдня бы! – снова он начал. – Думное место, не вылезал бы… Делали! ― Он хлопнул по корыту. ― Дуб, морёный… А и роспись! В хохлому цветá! В Чадаево жил мастер… – Он, вещая, мылил шею. Слипшись, чубчик сбился вбок. – Чадаево, Михайлович, нет боле, сгинуло; теперь там лишь фундаменты в бурьяне… Я, подумать, хоть ты хвор, – вперёд помру. Наверно, к лету. Домик сын возьмёт, чтоб дачничать. А ты б – корыто взял, мыть малого. Пожгут, Михайлович, корыто-то.

Запущенный, бобылий, как закваскинский, но здешний быт практичней. Там хламьё – здесь дельное, в пример: хомут к починке, вместе с шилом, воткнутым в супонь; круг шлангов и насос в тряпье; бутылки (строй близ печки, в три шеренги); всякие нитки, крупные иглы, разные гвозди, серп и фуфайки, куль с пером (в подушки?); вилы, тяпка; плюс двухрядка, тип гармошки. Также – ящики с рассадой на широких подоконниках; шины, с виду от тачки; стол с инструментами; мешки (набиты чем-то); койка нэповской эры, чуни, ухват, шкаф с зеркалом, бредень; пуф подле тумбы под телевизором «Рубин»; ларь с кубиками, с мини-самосвалом, с юлой и куклами из гипса и пластмассы. У меня был сходный сбор игрушек.

– Что ещё? – прервал я рассуждения.

– Дак, задержал тебя! – Он встал и, мной облит с ведра, снял полотенце с балки под щелястым потолком, открыв кольцо на гвоздике. – Глянь, Марьино… Я не успел ей в гроб. Всяк день про это помню… Ох, помог! Здоровьица!.. Я вытрусь, обряжусь в костюм, пойду сломаю вербы, сяду, чтоб винцо пить с бани. Вербное! Не выпьешь?

Я спешил. Не то что должен был, но – нýдили игрушки, да, те самые, что видел я у Заговеева. В итоге то, чтó я глушил в Москве, в Кадольске и пока мы ехали сюда и здесь потом, – пробилось. Первый криз был в чарах с тьмой, секомой плугом, с некто в пустоте; у Заговеева случилось повторение. Я вспомнил всё. Не «до корней припасть» я в Квасовке, а вот для этого…

Сошли мы в пойму на заре, что обагряла речку, снег вокруг и царство вешних ив. Цветки потрясывались ветром, редко – падали, мерцая алым, пропадая серебром в снегах. По вешнему и пахло: пуховичками, почками, набухшею размяклою корой. Исходное, что вносит в зимний холод запах, – ивы, особая, застылая их роскошь: краснотал, к примеру, с черноталом на косе, бредины в пятнах от лишайников, лечебный белолоз с ворсистыми с сединкой листьями и вербы с броневыми комлями, а также вётлы с грустными обвиснувшими прядями. Упали тьмы чешуек, вербных, колпачковых, вылитых из карей и карминной плёнки, что, разворочена цветковой серебристостью, срывается на снег и в воды. Тёмная, весною верба белится, цветёт и ожидает Пасхи, ростепели, солнца и тепла.