Клён под удилище хорош, и, сев потом в избе, я наблюдал, как делают снасть ручки сына, схожие с квашнинскими, которые подходят для сохи и сеч, но и для флейт. Он хорошо играл; дар матери, хорошей пианистки. Нужно заниматься обстоятельно; дар чахнет без вседневных упражнений.

Поплавком нам стала пробка от бутылки; ржавый болтик стал грузи́лом.

– Черви! – горевал сын. – Где наживка? Из-под снега как достанем?

– Не достанем; слепим их.

Я сделал тесто, и, пока оно вспухало, освидетельствовал снасть. Сын ликовал. Я видел, что «рыбалка» в полном, так сказать, разгаре. Приготовленное тесто покромсали.

– Тесто, пап, как червяки, вкуснющее, отличное! Поймаем всех-всех рыб! – твердил он.

Лохна (речка) – мелкая, но прыткая, однако и студёная; в ней водится лишь мелочь: вьюн, уклейка, раки, окунь да плотвица. Щуки в редкость; асы шлялись, помню, тщетно вдоль течения, салаги-новички – тем паче.

Выйдя за скрытую снегом калитку к нижней, над поймой, узкой дороге, ведшей в Мансарово и Флавск через Тенявино, мы встретили юнцов: шли мимо, скалясь…

Мы сверглись в пойму. После проплешин высохшей почвы в травных зачёсах на крутояре – встали сугробы. Я подминал их; сын же брёл следом. Нас провожали взглядом юнцы. Дом тоже провожал нас взглядом окон… Скольких нас, сходящих в пойму, провожал он? Был когда-то воевода, гордый доблестный боярин (пойма заполнялась Лохной в четверть); был помолог, автор нескольких «эпистол», средний дворянин (у Лохны, что мелела, он растил ракиту); был мой прадед однодворец (Лохна, сжавшись, отступила от ракиты); был мой дед из царских офицеров. Вот здесь ― я, чмо, лузер, нищеброд, с зауженной до собственных моих экономических и социальных etc. мер Лохной. Будет здесь когда-нибудь мой сын; он вырастет, а Лохна обмелеет до ручья… Пройдя к косе, я встал на отмель; здесь отец, как он рассказывал, шёл лавою (настил на брёвнах) в Квасовку… На том, на правом, берегу, за лугом и левее – край Тенявино из сирых молчаливых изб вдоль склона (ведь село, имеется ввиду Тенявино, от Лохны по обоим берегам).

Рыбачили. Наш поплавок трясло течением, бежавшим в снежном ложе с льдистой вычурной каймой. Я перекидывал снасть часто, но впустую: ловля рыбная текущих Квашниных, сравнить с аксаковской.

– Где рыба? – хныкал сын.

Прошли туда, где быстрина ввергалась в заводь; поплавок наш в ней не прыгал, а стоял на месте.

Сын спросил вздохнув: – Мы здесь. Она в Москве. Ну, мама. Почему?

– Так вышло.

– Пап, а знаешь? – Он смотрел в волну, недвижный. – Ты не денежный?

– Нет.

– Умный, про язык писал две книги и – нет денег? Мне учиться флейте нужно, чтоб быть бедным? Вы сказали: продавать там надо что-то, будут деньги.

– Брáтину, сосуд старинный; пять веков сосуду… В Квасовке, Тоша, прежде чертог был. Там жил твой пращур, славный боярин. Вещь, что бабушка и ты хотели бы продать, – его. Наш род, характер, честь и слава, орифламма…

– Пап, а мне бы бронтозавра на моторе. В „Детском мире“ продаётся. Он до пояса мне. Включишь – ходит и рычит и раскрывает пасть… Клюёт!!

Наш поплавок исчез в воде; я потянул его вверх, крýгом, вбок и книзу, резко дёрнул… Вздыбилась ветка, капая влагой, – и леска лопнула. Сын плакал. Апокáлипсисом стал топляк, пожравший наш крючок… От Лохны шли в расстройстве; я давил сугробы, так топча путь, кой, провидел, пригодится… Наст истёк в сухие травы крутояра, выжженного стылым солнцем. Я полез в карман за спичками.

– Мне дай, пап! Дай их!!

Он чиркнул спичкой. Высушен югом, яр вспыхнул с треском; флора чернела. Сын с визгом бегал, всё комментировал, вертел свой белозубый лик… Мне люб вид трав в огне с тех пор, как на Востоке видел я пожарища, что меркли подле вод. Я, всматриваясь в гладь со скачущим в ней пламенем, гадал: чтó стал огонь? зачем смирился подле влаги? Видел же я там – себя. Я понял: отражение даёт возможность выделить себя из мира, обособиться. Я понял: если пал хирел у вод – то, значит, отражаться, рефлексировать опасно, даже, может быть, весьма. Отсюда мой вопрос: субъект-объектности быть не должно? Познание как отсвет бытия в рефлексии есть смерть? Незнание, выходит, живоносно?.. Здесь ежегодно пал мчал поймой, жар несло к разлогам, в пустоши, к домам. Раз вспыхнул мой старинный сад; стволы преклонных лет и то ожгло, а дом чуть не сгорел. Сейчас я сберегал дом, делая пожог.