Яр потухал дымя. Мы с сыном двинулись с «Планеты Палов» в март Земли; наш каждый шаг взрывался пеплом до границ снегов.

Юнцы, что встретились перед рыбалкой (кто ещё?), украли наш рюкзак с продуктами и, из цветмета, примус с чайником… Есть надо? Надо. Снова пустившись к нижней дороге, я на ней свернул налево, прошагал полсотни метров. Там была изба другая – в два окна, без цоколя, с прогнившей крышей, без веранды, но, при этом, с белым, каменным, отполированным крыльцом. Навстречу, двери настежь, выбрел дед, квадратный и в папахе пирожком; в стык брови; мрачен, насуплен; плюс в безрукавке типа фуфайки, в фетровых бурках, что ниже брючин серого цвета.

– Прибыл, Рогожский?.. Иль Рожанский, точно не помню? – начал он громко, даже чрезмерно, словно бы ждал меня.

Отец, наведавшись сюда, когда я приобрёл избу, и вспомнив в этом ближнем к нам соседе бухгалтера старинных дней, с тех пор здесь избегал быть, в «капище предков и их лемуров» (то есть злых духов).

– Стук… Хозяйка, видимо? – спросил я о шумах за дверью.

– Ишь, хозяйка… Где хозяйка? Кто хозяйка? Нет хозяйки и не будет. Дура в Туле, в онкологии, – бурчал он, став в проёме, супясь. Он ни разу не впускал меня к себе. – За грех лежит… Иль сдохла?.. Пусть бы сдохла! Продала дом, – я страдал тогда на зоне, – и втолкалась, блядь, сюда, в херовый этот дом, где мучусь.

– Списывались, помню, ― возражал я.

– Хрен вам с мёдом в селезёнку! Пишет вот кто! – тряс он бланком. – Мне! Закваскину!! Проникся? Николаю персонально Фёдорычу! Бланком! С министерства! „Буду сын“…! – Он кашлянул. – Есть дочь в Орле. Дочь что? Дочь баба; где-то, тварь, блядует, проститутка-шалашовка… Сын есть сын: он мал был, сын, я сел за правду… Жить мешали, коммуньё… Я знал: их скинут, всех идейных! Знал я это с Маленкова, начал бизнес с ГээСэМ. Фартило, наварил я… Слили, падлы, сел… Вот суки! Жизнь сломали!.. Дом я прóдал из-за дуры. Ныла-выла: сыну деньги, дочке деньги, я больная, ты на зоне; он, талдычит, тот Рожанский, он даст тысяч, купит дом наш; деньги будут – мы найдём, где жить, как выйдешь; пол-села, мол, изб пустых, в любой селись, хоть в той, хоть в этой; а москвич, мол, хочет в Квасовке и в этом самом доме; он серьёзный. Мол, Рогожский Пал Михалыч даст нам деньги, тыщи три даст. Вот же сука!.. Ты разумный, – он скривился. – Три дал… Знал, Горбач угнёт рубль, так ведь?.. Глянь, Рожанский! – Он представил фото: брови в стык, белёсы; взор нетрезвый; гимнастёрка при погонах с лычкой младшего сержанта; челюсть как у архантропа. – Глянь! Орёл!!

– Отец?

– Он самый! Дом твой – наш был, дом дворянский. Дом забрали. Гад Квашнин забрал, пьянь-голь, в бок маузер, давай! Храм рушил, убивал, гад; комиссарил… Мы, Закваскины, – дворяне… – Он, икнув, прошёл в дом, выпил, став спиной ко мне, из кружки и вернулся – врать про сына, что «по зонам да по зонам, а герой в итоге». (Говорили, раз стащил тот сын мопед и сел за кражи – в лад с отцом, сидевшим при Хрущёве, а потом при Брежневе).

Дом в Квасовке записан был на Нику, на жену мою, чтоб я имел свободу в здешних мыслимых коллизиях, какой лишился бы, зовись Квашнин. Ведь в этом случае я возбудил бы токи чувств: симпатий или антипатий здешних жителей, – чем и вовлекся бы в итоге в отношения; а как чужой «Рогожский» – я в сторонке, наособь. Я слушал пьяного соседа ради некаких возможных новых сведений о предках, но с брезгливостью к облыжным выдумкам, ведь ложь – их суть.

– Закваскины, с дворян мы, – врал Закваскин. – Гад Квашнин тут комиссарил!.. Батя мой был кавалер. Георгия Святого!! Квашнины – те были крепостные. Наши также были мельницы, колбасные, завод кирпичный, сёла… Что молчишь? Знай раньше, при советах-коммуняках, то донёс бы враз? в ГэБэ? – Он зло толкнул меня. – Знал бар ты в жизни? Знал? Не знал… Сын едет! Понял, нет? В хибаре встречу, не в отцовом доме. Продала тебе Степановна наш дом потомственный! Дочь, ныла, требует, болезнь, скулила… Дура! Был бухгалтер – иждивенила, ходила фрёй. Вдруг – хер; второй отсидкой фáрты кончились: шиш с маслом, жили с ней подворьем. Пенсия – рубли. Хоть сдохни, а не жизнь! – Он посморкался. – Батю бы!.. Он внука не видал. Загнулся. Он в гулаг, по Солженицыну, попал, сдох в хворях и не дóжил, что любимый внук его министр. Сын, глянь, гербы шлёт! Понял? – Он тряс бланком. – Малый, внял?