Бланк был действительно казённый, с реквизитами Госдумы.

– Правит, стало быть, Россией! – возгласил дед, супясь. – Думал, в тюрьмах. Ан, во власти… Что, приехал? Значит, здравствуйте. Зашёл надысь к тебе; там сын твой в снег играет, лепит крепость. Раз приехал, слава богу! Зиму дом стерёг, ворьё гнал! Как иначе? Порастащат… Хошь не хошь, плати за стражу. Мало ли забот? Хоть лиственки снесли бы, запросто. Кто спас? Закваскин дом и сад твой спас. Плати и помни.

– Мне сказали.

– Врёт Магнатик. – Дед насупился. – Трепач Магнатик твой, спроси ты хоть кого… Вон, Гришку спрашивай хоть Заговея… Дай полста.

Стеречь избу я не обязывал: ходили воры и грабители ночами, это первое, а во-вторых, уж если бы пришли – что немощный и старый сторож? изобьют, а то прикончат; в-третьих, сам Закваскин вороват. Дав плуту пятьдесят рублей, я зашагал прочь, слушая, что он теперь съестного купит, «нажил» караульной службой «грош».

– Ну, ты бывай в дому, что я сберёг, сосед!

– Юнцы прошли, – я вспомнил. – Не встречались?

Он нёс ересь.

Я не слушал, проткнут болью, чувствуя, как все тревоги схлынули и я впал в сферу истин. Мысли гасли, обрывались; я желал лишь одного: избегнуть тьмы, наползшей сверху, снизу, сбоку, пусть в глаза блистало солнце. Сгорбленность ли, чернота глазниц, стон боли – парень с вещмешком, что шёл в Мансарово, в испуге отшатнулся от меня. Тропой, которая осталась от надпойменной, засыпанной сугробами дороги, я направился в разлог (за ним Тенявино), к последнему жилищу Квасовки при белом полированном, – я взял за цель его, – крыльцом. Такое же и у Закваскина.

Здесь, за плетнём, был двор из чёрной, подмороженной грязищи, что копытилась обычно мерином, коровой, овцами; им помогали куры, гуси и индюшки. Крытая обломком шифера, копна окарауливала хлев, кирпично-каменный, с разверзнутыми створками и, к ним вплотную, розвальнями с сеном да с телегой, но без колеса… Он взялся шаркая, таща корыто. Познакомились мы с ним ряд лет назад здесь, в Квасовке. Косили как-то утром под-над садом; я пошёл туда; косарь сказал, он – квасовский, «сквозь дом» живёт, звать Заговеевым Григорием; конфузясь, попросил «дать водки или что спиртного, коль нет водки». Из спиртного был лосьон, я дал ему лосьону; он ушёл и не косил три дня. Мы сблизились. То было в древности, давно.

Он подошёл, отёр о фартук пальцы, поздоровался, сам невысок, острижен, худ и в валенках: он их носил и летом: «прискорбел ногами».

– Что ж ты шаток? – произнёс он.

Я упал.

Под тополем в телеге у копны придя в себя, я спрашивал про Бобика, про пса.

– Сдох Бобик… – Шлёпнув на висок мне снега, Заговеев сел вблизи, взял папиросы, чиркнул спичками. – Окрепнешь… Пугивает смерть, косая!.. И со мной: вдруг брякнусь на косьбе ли, дома! Дак придёшь в себя, встаёшь. Ты молод… Рано, друг Михайлович! Моя хоть померла до срока, дело женское. Рожала, изработалась. И немец, быв тут месяц, бил девчонку. Отлежалась, отошла-а, – тянул он, – Марья-то. Потом ещё трудилась – звеньевой в колхозе. Ну, а как же?

– Побираюсь, – вставил я. – Обворовали. Прибыл с Тошей в ночь. Сегодня мы рыбачили; юнцы прошли. Спросил Закваскина; он их не видел; сына ждёт; и деньги взял, что дом стерёг. Внушал мне про дворянство. Род – дворянский-де Закваскиных.

– Закваскин мастер врать! Он был партийный раньше, и бухгалтер был. Был с ним второй, нач. склада, – но не тут, а в Флавске, – Оголоев. Расхищали! На собраниях, – я тракторист был, – в крик кричат за нашу власть, за партию, за коммунизм – и тащат. Их поймали, в шейсят первом ли, втором. Его сперва – дак всё свалил на кореша. Тот кореш получил лет десять, наш – четыре или пять. А и потом крал, вор Закваскин… – Старый помолчал дымя. – Стал мак садить. Мы шутим: будешь кушать вместо каши мак? Он нам и врёт: скучал по цвету в Магадане. Был бардак, век брежневский. Торчки пошли. Ещё пёс брал кишмал у выжиг и сбывал. Сын тоже был жульё.