Откуда оно? Грабарь ведь сам неплохой, а в натюрморте и пейзаже даже и чудесный художник… Он знал это про себя. И, быть может, именно то, что он был очень успешный художник (притом гораздо более «современный», чем Репин, – как он, вероятно, думал), и сбило его исследовательскую оптику? Он пристально и пристрастно смотрел на Репина, но цельного Репина в высокомерной дальнозоркости своей не видел: образ дробился, распадался на «влияния», «ошибки», «колебания», «противоречия», множество «манер» и т. д., и т. п. – словом, не давался! Хотя неизбывно и необъяснимо притягивал, завораживал, – не отпускал…

Вот многоговорящий об этом труде и его авторе отрывок из письма М. Нестерова А. Турыгину от 7 октября 1932 года: «Грабарь читал ещё кое-что из своих писаний о Репине. Сделано неплохо потому, что главное и основное взято из писем или слов самого Репина или его современников, людей в истории русского искусства ценных, примечательных». И далее: «Грабарь же всегда имел «нюх» к тому, что надо на сегодняшний день».

По богатству фактического материала, по широте охвата творчества художника, по редкой в искусствоведении простоте изложения – это по сей день непревзойдённая книга о Репине. Грабарь мог ею гордиться: он, казалось, поймал, описал и разобрал по косточкам своего великого собрата.

Но, повторим, труд Грабаря при всех своих несомненных достоинствах остаётся мёртвой книгой. В ней Репин, что царственный покойник, набальзамированный категорически непререкаемыми суждениями, научным атеизмом и вульгарной социологией, – сохраняется в авторитарной неприкасаемости для нас и для будущих поколений исследователей. А вот настоящий Репин – «великий русский художник», именно в ипостаси русского художника остаётся нам почти незнаком. И слишком многие оценки Грабаря (и его повторителей), ставшие уже почти за столетие необсуждаемыми, просто вопиют сегодня о пересмотре.

И стоит наконец посмотреть на творчество Репина, как на творчество теоцентричное. И на особый небывалый доселе в живописи свет в его картинах, как на божественный свет, – который должно измерять прежде всего нравственными – и только как следствие – физическими величинами «светимости».

Хочется, чтобы Репин стал ближе. Своим, родным, народным… Ведь особая, кастовая, аристократическая стилистика искусствоведения, где стиль иной раз кажется смыслом, без сомнения вызывает восхищение, но иной раз и недоумение. Впрочем, это изысканное «плетение словес» не сегодня началось… В 1926 году, готовясь к встрече с Репиным, знаменитый физиолог Иван Петрович Павлов прочитал книгу о нём, изданную Русским музеем. И жаловался потом П. И. Нерадовскому: «Терминология статей об искусстве мне не всегда понятна (ему, академику! – В.К.). Многое я читал по три раза, чтобы понять. Но понял всё»^>21.

Порадуемся за И. П. Павлова и постараемся держаться простых суждений.

Давайте попробуем, подобно реставраторам, бережно, со вниманием и любовью расчистить образ Ильи Репина от искажающих записей. И уже в начальном движении осторожного «скальпеля», в почти не различимом первом расчищенном «оконце» репинского образа («с житием»), просияет нам особенный горний Свет.

И это обязательно надо здесь отметить: именно у Репина, впервые в русской живописи, мы увидели такой Свет. (О Свете в иконописи – разговор особый, о нём надо читать у Е. Н. Трубецкого).

В репинском, евангельском «светопервородстве» легко убедиться, пройдя быстрым шагом сквозь залы Третьяковки, как говорится, – от парсуны к персоне.

В начале пути, – а это начало века XVIII, – только и сплошь тёмные фоны фамильных пудреных портретов со светлыми пятнами недвижных благородных лиц… К середине XVIII века уже чуть светает за правым плечом у прелестных девичьих головок в завитках…