Но нет, не соединился «великий» с «незначительным». Вышло, как это часто бывает, лишь саморазоблачительно.

А ведь по насмешке литературной судьбы Чуковский обязан был говорить и писать о Репине до конца своих дней! Но Господь милосерд. Матёрому, циничному, ощетинившемуся на весь мир журналисту, «любящему словесность», на перевале жизни было позволено спасительно и талантливо «впасть в детство». Та самая неизжитая детская обида Чуковского на всё и вся, не давшая его душе и таланту расти, в середине его жизни (уже в новой стране – без классов и сословных предрассудков) поистине чудесным образом трансформировалась в утешительный дар – «чуковские стихи», так завораживающие детей лепетания-бормотания. Воистину сбылось: кто был никем – стал всем, пусть только и для детей. И, быть может, за то, что именно для детей, ему и прощено многое было. А всё, что он писал до детского, в итоге оказалось, как бы не в счёт.

Вот и ещё один странный парадокс. Книги Грабаря и Чуковского о Репине по многим – и научным, и фактическим параметрам – очень хорошие. Но! Их авторы и вовсе не по неведению искажают, нет – убивают! – главную истину о Репине. Они оба представляют его безбожником, более того – воинствующим атеистом, тогда как Репин был абсолютно Божьим человеком. И потому в самом высшем качестве и итоге их книги о нём – суть листы мёртвые.

И как жаль, что даже великолепный, мощный двухтомник репинского «Художественного наследства» (Изд. АН и Института истории искусств, 1949 г.), объединивший под своей обложкой блестящую плеяду научных и творческих «голосов», сделанный почти со средневековым учёным тщанием, со вниманием к самым малым мелочам, с огромным уважением к труду гения, не смог – ни в одной строке! – выйти из-под власти организующей и направляющей атеистической концепции И. Э. Грабаря, заявленной во вступительной статье к этой зачитанной искусствоведами до дыр книге.

Вот, например, как великий художник представлен читателю Грабарем: «Автор картин с глубоким идейным содержанием, что составляло основную черту его творчества»; «подлинный отец идейного реализма»; «сама ненависть Репина ко всем видам гнёта и эксплуатации не вызывает ли в памяти непрерывные крестьянские восстания, революционный протест рабочих и интеллигенции?»

Но, простите, мы о чём ведём речь? О русской живописи?.. Мы художника представляем или Емельяна Пугачёва?

Или ещё несколько характеристик (их, подобных, не счесть) лучших из лучших! – репинских картин:

«Бурлаки» – «правда скорби об обездоленных, проклятия поработителям»;

«Крестный ход» – «всего лишь канва для создания потрясающей картины русской глуши при царизме»;

О «Заседании Государственного Совета» – «…ничтожная фигурка царя, одиноко стоящего среди раззолоченной дворцовой пустыни, производит явно комическое впечатление».

«Иван Грозный» – «не тема для Репина, и с ней он вовсе не справился как с темой исторической…»

«Запорожцы» – «…но всё же и в ней он не дал исторической картины»;

«Не ждали» – «дряблость и неуверенность формы».

И, наконец, выделенные Грабарём три черты репинской натуры, исчерпывающе, по его мнению, художника характеризующие:

– отсутствие воображения;

– страсть к задачам экспрессии (и! «дальнозоркое» или уничижительное суждение?):

– тяготение к передаче сложных человеческих деяний, движений и помыслов, главным образом, со стороны их физиологической видимости…^>20.

Эта вступительная статья, эти цитаты, да и все иные работы Грабаря, посвящённые Репину, свидетельствуют всего лишь о глубокой укоренённости автора в идеологической системе координат своей эпохи, что вряд ли имеет смысл обсуждать и осуждать. Это во-первых. Но есть ещё «во-вторых»: какая-то неожиданная, и неоправданная всегдашняя высоковыйность Грабаря по отношению к Репину, какое-то монархическое чувство собственного превосходства.