«Отрицать Репина, значит, отрицать Россию», – справедливо написал он, полемизируя с Бенуа по поводу «неизящества» Репина. Но это «не по душе» часто прорывается: то в какой-нибудь его газетной статейке, где утверждается, что Репин любит писать в людях звериное, животное начало, то в «возмущённом» удовольствии, с которым Чуковский цитирует в письме к Репину письмо Победоносцева к Александру III об «Иване Грозном»: «…И прежние-то картины были противны, а эта просто отвратительна…» – а дальше просто прямое Репина оскорбление: есть-де на выставке и портрет самого художника, и черты лица его объясняют, что вынуждает его выбирать и рассказывать такие моменты…^>13 Удивительно, но в ответном письме Чуковскому Репин смиренно замечает: «Строки Победоносцева и выписывать не стоило».

Иной раз это «не по душе» – вдруг выстреливало разными неоправданными колкостями (безобидными ли?). Ну, а Репин в ответ, как всегда, великодушен и любезен: «Вы усыпаны колкостями (шипами), как очаровательная роза»^>14.

С журналистской наглостью Чуковский (в заочном дуэте со Стасовым) представлял Репина «граду и миру» мальчишкой-маляром, прибежавшим в Петербург из Пятисобачьего переулка, депутатом, избранником, представителем всех Пятисобачьих переулков России. Этот переулок из чеховского рассказа «Брак по расчёту» казался ему совершенным обывательским анклавом и долгое время являлся как бы местом духовной ссылки героев его собственных литературоведческих работ. А может быть, и самой законспирированной из собственных духовных ссылок… Возвратясь однажды из прекрасного и живописного зарубежья, он будет писать об удивительной синеве Средиземного моря, о сказочных странах побережья, о закатах, рассветах, радугах и звездопадах – невероятных! Но…

Но вот что поразительно: через несколько лет в статье о Бенуа и Репине он признается: «Я помню, когда был на Средиземном море, всё чувствовал ложь, мне казалось, что и море фальшивит, и небо фальшивит, и впервые постиг, что правда – только в линиях и красках моего Пятисобачьего переулка»^>15.

Таким образом, защищая творческий метод Репина от критики Бенуа и тем самым «отдавая» свой Пятисобачий (а по сути – глубинную, захолустную Россию) в эстетическую вотчину Репина, Чуковский безопасно приоткрывал дверцу своего самозаточения, дверцу в своё, доставшееся от русской матери, – да, захолустное, да, обывательское, но беззаботное, но – безнациональное (наднациональное!), незабываемое детское Отечество.

Нет, конечно, во множественных «жизнеописаниях» Репина Чуковский удерживался от неосторожных личных «нелюбовных» оценок. Лишь дневники, да и то лишь после смерти Репина, были ему отдушиной. Только несколько из множества свидетельств:

1926 год, 14 марта: «Очень долго писал сегодня о Репине. Вышло фальшиво, придётся отказаться»^>16.

17 марта: «Сегодня в Русском музее моя лекция о Репине, – и я отдал бы полжизни для того, чтобы она не состоялась. Не знаю, почему, – мне так враждебна теперь эта тема. Берусь за неё с каким-то внутренним отвращением. Мысль об этой лекции испортила мне эти 2 недели и помешала мне писать мою работу о детях»^>17.

24/XII 1934: «Третьего дня выступал в Клубе мастеров искусства вместе с Грабарём. Читал о Репине. У меня вышел доклад очень бойкий, но поверхностный. У Грабаря нудный и мёртвый»^>18.

(Вся суть отношения обоих – Чуковского и Грабаря – к художнику в этих четырёх точных словах).

В. Каверин в своём предисловии к «Дневнику», к этой очень искренней и, кажется, очень мучительной для автора книге предупреждает: «Он (читатель – В.К.) увидит Репина, в котором великий художник соединялся с суетливым, мелкочестолюбивым и, в сущности, незначительным человеком»