Очень прошу Вас, читатель, и не раз ещё буду просить: после «Далёкого близкого» сразу же прочтите письма самого Репина, они написаны точно другим человеком – страстным, умным, широко образованным. В 70-х годах Стасов писал Л. Толстому: «Репин всех умнее и образованнее всех наших художников»>11. Настоящий Репин в его письмах!
Да, книга «Далёкое близкое» вышла, когда Репина уже не было в живых, но будь он жив, всё равно искренне и горячо её бы одобрил. Он высоко ценил любой труд, любую помощь, потому что сам был тружеником и все упрёки на свой счёт смиренно принимал как справедливые и заслуженные.
«Далёкое близкое» переиздаётся по сей день. Её общий тираж – сотни тысяч экземпляров. В ней много сохранилось «наблюдённого» о Р епине – подробностей быта, знаков времени, живых историй и разговоров … Но, как мы знаем, Репин «корректур не держал».
Повторим, не повезло Репину с биографами. Не повезло в самом главном. И в труде Грабаря, и в книгах Чуковского о Репине нет Репина подлинного. Полюбленного. Полюбленного евангельски – «как самого себя».
Это странно сказать, но Чуковский Репина не любил. Он и себя почти всю первую половину жизни, обыкновенно для всех самую лучшую, мучительно не любил и презирал. Его тайная нелюбовь к людям, и миру, и к самому себе, – не наша история, быть может, скорее, проблема психоанализа. «И образ мыслей его таков, – писал о молодом ещё Чуковском В. Розанов: – Я всегда был: 1) бедняк; 2) либерал; 3) люблю словесность, и потому – 4) мне место около могил Белинского, Чернышевского, и около кресла Михайловского». (Ну, а в нашей истории – рядом с жизнью Репина)…
«Он как будто не русский, – замечает Розанов, – оттого что отдаёт первенство не «нравственной стихии» и «сердцу» в человеке, но спрашивает только таланта»>12.
И, добавим, этому таланту завидует! Незаконнорождённость, причём в самой низкой «касте» общества (что в те времена было социальным приговором), да к тому же терзавший его всю жизнь национальный «акцент» рождения («знаком Сиона» называют его биографы Чуковского) – надломили, изуродовали его характер и, по большому счёту, его творческую судьбу.
В одних свидетельствах о его рождении указано отчество «Васильевич» (по крёстному отцу), в других – «Степанович», «Емельянович», «Мануилович», «Эммануилович». Отцом же его был Эммануил Соломонович Левенсон, сын врача, почётного гражданина Одессы.
Отчаянно способный одесский журналист – один из тьмы их, готовых писать на любые темы, – промучившись самый ранимый период своей жизни «байстрюком» (бастардом) без отчества, он предпринимает решительную попытку переменить участь. Как показало время, – удачную. Он выдумал себе псевдоним. Беспроигрышный! Разделив фамилию матери пополам, Коля Корнейчуков отныне и навсегда становится Корнеем Чуковским. Русское, сказочное, лесовиковое имя и счастливо приложенное к нему родное из родных отчество «Иванович» (вот где и как сгодился-таки наш «Иван, родства не помнящий) сделали его наконец «русским» без сомнений и вопросов, хотя слегка театральным, петрушечным. Внешность и внешний характер Чуковского этому образу соответствовали… как будто… (После революции Чуковский узаконил свой псевдоним, и все его потомки унаследовали его).
Перебравшись из Одессы в Петербург, Чуковский начинает жить заново, сочиняя свою вторую жизнь как «чуккоколу» (и ведь слово это, так подходящее к его новому образу, придумал Илья Ефимович Репин).
Журналистика в нахрапистой и не рефлексирующей по нравственным пустякам Одессе уже отточила его перо. Ну а для пущего самоутверждения он принялся за написание книг о «великих», что, по убеждению автора, ставило его как бы вровень с ними. И ещё: он хотел и мог – как мог! – услужать великим, в просторечии – «помогать». Молодой (25 лет при первом их знакомстве) Чуковский много помогал Репину. Но, – что уж тут поделаешь!? – каждое новое поручение, просьба и даже добровольный импульс «помочь» перерождались в нём в желание переделать, исправить, изменить всё «под себя». Эти постоянные (хотя, заметим, напрасные) попытки порождали в итоге трагическую и парадоксальную двойственность отношения Чуковского к Репину: с одной стороны, мучительная и скрываемая даже от самого себя нелюбовь (Репин оказался Чуковскому слишком непреодолимо «не по душе»), но, с другой, – точная головная оценка его громадного таланта.