К словам Веблена следует прислушаться по одному тому уже, что он ближе других экономистов и социологов нового времени подошел к исследованию феномена возникновения собственности как к следствию биологического разделения полов, которое наблюдается и в мире животных.

Первый человек, появившийся полтораста тысячи лет назад, ничем по своим биологическим потребностям от других животных не отличался и точно так же «присваивал» себе то, что ему не принадлежало. При этом в качестве «денег» он уже в глубокой древности стал использовать ракушки, цветные камешки, другие предметы, которые сами по себе никакой ценности не представляли, но на которые можно было обменять или, говоря современным языком, купить заинтересовавшие его реальные блага. (Древние шумеры, например, использовали в качестве денег глиняные статуэтки быков, верблюдов, баранов и т. д., «приобретая» на эти статуэтки реальных быков, верблюдов и баранов.) С ростом благосостояния и возникновения излишка продуктов, но еще до возникновения товарно-денежных отношений, широко применялась и такая форма экономического взаимодействия, как обмен, который Ницше называл справедливостью, понимая при этом под справедливостью естественное стремление человека к самосохранению себя как биологического вида. «Каждый удовлетворяет другого тем, что каждый получает то, что он больше ценит, чем другой, – писал Ницше в книге «Человеческое, слишком человеческое». – Справедливость естественно сводится к точке зрения разумного самосохранения, т. е. к следующему эгоистическому соображению: “Зачем я буду бесполезно вредить себе и при этом все же, быть может, не достигну своей цели?” – Таково происхождение справедливости».

О том, что такое понимание справедливости сродни биологическому самосохранению вида, писал и Зигмунд Фрейд, хотя и он не делал различия между цивилизацией и культурой[6] и, сверх того, примешивал к ним религию: «В чем заключается особая ценность религиозных представлений? Мы говорили о враждебности к культуре, следствии гнета этой последней, требуемого ею отказа от влечений. Если вообразить, что ее запреты сняты и что отныне всякий вправе избирать своим сексуальным объектом любую женщину, какая ему нравится, вправе убить любого, кто соперничает с ним за женщину или вообще встает на его пути, может взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая разрешения, – какая красота, какой вереницей удовлетворений стала бы тогда жизнь! Правда, мы сразу натыкаемся на следующее затруднение. Каждый другой имеет в точности те же желания, что и я, и будет обращаться со мной не менее любезным образом, чем я с ним. По существу, только один-единственный человек может поэтому стать безгранично счастливым за счет снятия всех культурных ограничений – тиран, диктатор, захвативший в свои руки все средства власти; и даже он имеет все основания желать, чтобы другие соблюдали по крайней мере одну культурную заповедь: не убивай».

В принципе, и самоограничения, налагаемые на себя человеком, и использование ракушек или глиняных статуэток в качестве «платежного» средства, и обмен как мера справедливости, диктуемая эгоистическими соображениями, согласуется с теорией эволюции Дарвина, основное место в которой занимает борьба за выживание. Логично предположить, что первые люди, подобно другим животным, «присваивали» себе особи женского пола, образуя с ними на время спаривания и ухода за родившимися малышами или «брачные пары», принятые у большинства зверей и птиц, или, подобно львам, моржам и другим животным, гаремы.

У читателя не должно сложиться впечатление, будто с возникновением религии и зарождением в человеке социального начала унаследованный от животных инстинкт захвата и присвоения благ в бóльших количествах, чем это необходимо для его существования как биологического вида, исчез вовсе. Нет, люди и в новом своем качестве удерживали у себя на правах лично принадлежащих им вещей то, что доставляло им радость, составляло предмет религиозного поклонения, служило талисманом и т. п. Однако Золотой век тем и отличается от всего последующего времени, включая современность, что присвоение различных предметов не было самоцелью и не нуждалось в дальнейшем преумножении, как это стало происходить позже и происходит сегодня (например, с деньгами, которых никогда не бывает «слишком много», зато «мало» – сплошь и рядом). Тот же Веблен продолжает: «До того, как возник обычай присвоения женщин, несомненно, имело место присвоение каких-то полезных предметов. Такая точка зрения оправдывается практикой существующих архаичных общин, в которых нет собственности на женщин. Во всяком обществе его члены того и другого пола привычным образом присваивают в личное пользование целый ряд полезных вещей, но эти полезные вещи не мыслятся как собственность человека, который их присваивает и потребляет. Закрепленное привычкой присвоение и потребление определенного незначительного движимого имущества происходит без возникновения вопроса о собственности, т. е. вопроса, установленного традицией справедливого притязания на посторонние по отношению к индивиду предметы». И еще одна важная мысль ученого: «Женщины попадают в собственность на низших стадиях варварской культуры, по-видимому, начиная с захвата пленниц. Первоначальной причиной захвата и присвоения женщин была, вероятно, их полезность в качестве трофеев