А потом одна война окончилась только, чтобы сразу перейти в другую, тут уже и неприятеля вовсе не было, свои рубились. Сколько погибло мужчин на берегу как здешних, так и пришлых, всех не упомнишь, вода окрасилась в красный цвет, и по её поверхности часто плавали разорванные мужские рубахи. Дядя Митяй как мог, отгонял сражающихся за непонятные слова и убивающих тех, кто говорил на одном языке за громкие речи, но всё одно, эта, другая война, потревожила Ильмень сильнее первой.

А потом всё успокоилось, и жизнь вошла в мирную колею. Лада к тому времени насчитала себе сроку до восьмидесяти лет, если засчитывать года земной жизни. Которая теперь представлялась сном. Прошлое всплывало обрывками, она бы и хотела сделать их ярче, но для того понадобилось бы отойти от воды, значит, забрать чью-то жизнь. Лада того пока не желала.

И дух ивы, который снова стал отвечать ей, тоже не советовал. «Придётся ещё, что зазря губить!» — мужской голос сделался совсем хриплым, да и само дерево всё больше кренилось к земле.

— Не бросай и ты меня! — шептала Лада, повязывая ленточки на ветви, как встарь. Понемногу девушки из деревни подхватили забытый обычай, считая, что раз ленту повязал, то и желание встретить суженого сбудется.

Дереву стало легче, она это чувствовала, но времени на общение оставалось всё меньше, дела подводные требовали её присутствия. С некоторых пор вода в озере стала застаиваться, рыбы сделалось меньше, а водоросли разрослись так, что грозили превратить Ильмень в болото.

— Пора тебе, старшая, девицу в деревню запускать. Новой крови озеро требует, иначе задохнётесь, выходить вовсе не сможете, — дядя Митяй говорил тяжело, голова его совсем заросла гибкими ветвями. Поговаривали, что вскоре леший может совсем прирасти к одному месту в лесу на священной поляне, но сначала должен вырастить себе смену.

— И кого выбрать?

Про то Праскева не рассказывала.

— В прошлый раз Глафиру отправляли, — протянула Лада, — но она лишь меня привела.

— И всё же вон сколько лет прошло, а вода лишь сейчас застаивается, — возражал дядя Митяй и пристальнее приглядывался к ней. — Что тебя тревожит? Смертных дев жалко? Вспомни свою жизнь, коли сможешь, много радости она тебе принесла? От смертного счастья ли утешения в озере искала? Глафира, конечно, подтолкнула тебя, на мысль навела, но приняла решение ты сама. Могла бы жить, рожать детей, умереть уже в их кругу... Или от болезней, как водится чаще.

Лада обещала решить вопрос как можно скорее, но всё никак не могла переступить эту черту: смотреть на людей, как на чуждых себе, научилась, а жалеть их не перестала. Леший прав, в той жизни для неё не было ничего хорошего после того, как Богдана в солдаты забрили, о погибели бессмертной души она не жалела, и всё же каждый сам должен выбирать, а «сестрица», засланная в деревню, будет мутить чистые души.

Спросила у «сестриц», по одной с ними беседуя, но никто о перерождении в русалку не жалел. С тем и решилась: выбрала Василину. Та и обрадовалась. Как не любила свои садки из водорослей, а на земле и солнце греет жарче.

— С вестями приходи каждую полную Луну, — наказала Лада на прощание, когда самолично провела обряд отсечения русалки от озера. Взяла заржавевшие ножницы, подрезала кончики волос Василины, скатала в воске и отдала дяде Митяю. Тот бросит в барсучью нору с заговорёнными словами: покуда не перегниёт шарик, не рассыплется в прах, быть Васелине среди смертных, но в обличье не своём, а с проклятой меткой на лице.

Василина своего нового облика не испугалась. Заглянула в отражение в воде, хмыкнула, что кожа скукожилась, сделалась похожей на чешую, лишь глаза остались яркими, красивыми.