Г-жа Багрянская и семья ее пробыли у нас недолго после этого. Все закончилось хорошо. Опосля Виктор ушел к Федоровне, ну а мы в комнату. Мамаша набранилась на меня, что я не слежу за Наташей, а саму ее, как и всегда, отправила к Степашиной чистить картошку.

Федоровна со Степашиной

Опять после вечерней старые женщины сидели у церкви и смотрели на имение. Обе пребывали в благостном расположении и улыбались.

– Стрекозу нашу послали ко мне сегодня картошку чистить, – ни к месту весело вступила кухарка. – Пришла ко мне, стоит бледненькая, тоненькая, красивенькая, чистенькая, пахнет сладенько. Головушку свою маленькую на грудь склонила и краснеет. Я спросила, мол, за что на сей раз мать отругала, а она мне пищит: «За Витю».

– Видела я, как носился он за ней по второму этажу сегодня. Неприлично… – слова старой няньки шли вразрез с чувствами на лице, она умилялась, влага в глазах ее стояла от счастья. – Да и хватает так ее, щипает, щекочет, тут же цалует в щеку… Уж сильно неприлично эдак цаловать… Но молодежь ноне не так строга к правилам, как в наше время, хотя я бы их как-то да разделила. Ну неприлично цалует…

– Дело молодое!.. – радостно вздохнула Степашина, всплеснув руками. – Да и, знаешь, девка она у нас завидная. Все-то я ей любовалась, пока она мне картошку чистила. Ведь сущая лялечка: глазоньки любопытные, губки бантиком, щечки фарфоровые!

– И не говори, Степашина! – следом вздыхала Федоровна. – А Витюша-то ко мне пришел после визита Полины. Не люблю эту мадам, даже здороваться с нею не стала, когда увидала ее сейчас в церкви! Она-то, конечно, поприветствовала меня, но я считаю ниже своего достоинства с нею знаться. Про нее мы с Витюшей не говорили наедине, да и вообще мало поговорили. Он объяснился, что рассказывать ему совершенно нечего, потому что жизнь он вел наискучнейшую… И все-таки эта Полина мне как кость в горле! Как вспомню ее самодовольное лицо, аж противно! И как смела она явиться после всего?!

– Да за что ж ты ее невзлюбила, так и не расскажешь, Федоровна? – интересовалась кухарка.

– Так в двух словах и не расскажешь, Степашина. Но скажу, что после того, как поглумилась эта несносная девка над моим мальчиком, не будет ей жития ни здесь, ни на небе! – вспыхнула старая нянька и поднялась.

По обыкновению она перекрестилась лицом к церкви, но на сей раз поманила подругу за собою, и, взявшись за руки, они пошли до имения вниз по склону, через речку, а потом наверх.

– Значит, это после тебя он пришел ко мне? – вновь всплеснув, ахнула кухарка. – Подошел он, очень улыбался, поцеловал в самую макушку. Сказал мне, мол, что я все такая же миленькая и худенькая, и еще комплимент сделал, говорит, что краше стала, что волосики мои белые очень освежают мне лицо. Я так и расплакалась у него на груди, представь себе? Он приголубил меня, а потом отобрал у стрекозы нашей картошку, ножик и сам стал чистить. А она так и разомлела… Стояла красная, как снегирь, на меня смотреть стеснялась, платьишко теребила. Но в конце концов прильнула к плечу красавца нашего и так да просмотрела завороженно на картошку. Ну ладно, дело молодое!

– И не говори, Степашина! Но это-то молодое дело не доведет ли нас до чего-нибудь с преподвыподвертом? Уж неприлично он ее цалует… – потускнела Федоровна. – К слову, он чаю привез индийского с какими-то южными сухофруктами, отдал мне сегодня в комнате. Давай зададим самовару?

– А давай! – пальнула Степашина и обняла подругу.

IV

Агриппина Савельевна и кузина ее сидели в будуаре за ширмой из плюща. На первой уже был забавный ночной колпачок с кисточкой и восточный халат почившего мужа, на второй – легкое ночное платье с воланами и вышивкой. Агриппина пила чай, ела клубничное варенье и гладила Матильду, а Юлия Николаевна курила из трубки сладкий дым.