– Слушаю вас! – сказал женский голос в дюралевую решетку громкоговорителя.

– Это я! – ответил Шишкин. – Тут в лифте лежит человек – пришлите кого-нибудь.

– Какой человек, и кто вы такой? – вновь спросил голос.

Шишкин на секунду растерялся: он подумал, что вроде бы всё уже сказал, а тут какие-то вопросы не по делу.

– Я лаборант, – начал он медленно выговаривать слова, – фамилия моя Шишкин. Здесь в лифте…

– На какой стороне «Цитрона» вы находитесь, и на каком уровне ваш лифт? – перебил его голос.

Шишкин, опасаясь что-либо перепутать, задумался.

– Алле, товарищ Шишкин! – громко сказали в решетку.

– Да? – отозвался лаборант.

– Вы там уснули, что ли?

– Нет.

– Повторяю вопрос…

– Не надо – я понял. Северная сторона, первый уровень, или нулевой, не знаю. Короче, я стою там, где столовая.

– Понятно, – ответила диспетчер. – Ждите.

В решетке щелкнуло.

– Ну, слава Богу! – выдохнул Шишкин, с опаской посмотрев на Горелкина. «А что, если он умер: как тогда быть? – подумал он. – Значит, его унесут так – мертвым», – тут же ответил он сам себе и немного успокоился.

Как только прибыли санитары во главе с Могильным, старого следака наспех осмотрели и тут же унесли в госпиталь. Шишкину, по неизвестной ему причине, Могильный велел молчать.

– Лучше бы вам, уважаемый, – сказал тогда же Могильный угрожающим тоном, – забыть о том, что вы видели, ясно?

При этом он с хитрым прищуром посмотрел на бейджик Шишкина, запоминая все, что там было написано, будто из обыкновенной фамилии и такого же обычного имени можно выудить абсолютно всю информацию о человеке. Молодому лаборанту в который раз за этот последний час стало не по себе.

Слова доктора звучали так, будто бедный лаборант был виноват во всем, что произошло с Горелкиным. Он тогда же промямлил, что и не думал об этом никому рассказывать, и что, мол, да – он будет молчать, как рыба об лед.

Могильный, похоже, этим не удовлетворился и сказал, чтобы Шишкин шел сейчас же вместе с ним, чтобы подписать какую-то бумажку. Шишкин тогда же пожал плечами, мол, я хотел идти совсем в другую сторону и совершенно по другим делам. А тот ему ответил, что, нет, братец, ты пойдешь в мой кабинет, иначе вколю тебе такой укол, что забудешь имя собственной матери. Шишкин тут же попытался неудачно отшутиться, что, дескать, и так его давно забыл, но этот странный доктор произнес такое длинное название лекарства, что Шишкин, не на шутку испугавшись, передумал с ним спорить, и поплелся вслед за «процессией», возглавляемой Могильным.

С Шишкиным вопрос решился довольно быстро. Коварный доктор сунул ему под нос бумагу, где коротко было написано, что в случае разглашения информации, которую потребовали держать втайне, трепач будет посажен в карцер на месяц. Осталось только добавить: «без еды и воды», но Могильный, душа-человек, не стал вписывать этого «диетического» пункта, чтобы совсем не пугать людей, которых на объекте набралось предостаточно. Шишкин не знал, что среди его коллег добрая половина подписала вот такие же бумажки, когда они оказывались практически в аналогичной ситуации, в какой оказался молодой сотрудник. Правда, никто из работников лаборатории не делился с Шишкиным этой информацией, и правильно делал, ведь, пункт седьмой данного документа гласил, что в случае разглашения факта подписания этой бумаги, человек получал тот же месяц одиночной камеры. Шишкин, поставленный, тем самым, перед этим фактом, думал, что он один такой невезучий на всем «Цитроне», вляпавшийся неизвестно в какое дерьмо в свои свободные от работы полтора часа, будь они не ладны.

Санитары отнесли Горелкина самостоятельно – без «присмотра» Могильного. Старому следователю досталось место рядом с кроватью Кондрашкиной. Маргарите было так плохо, что она, не открывая глаз, могла лишь слушать, что творится вокруг нее. И она слышала, как кого-то принесли поздно ночью; как бросили нового пациента на кровать, скрипнувшую под тяжестью стокилограммового тела; как, позже появившийся, Могильный сказал какую-то гадость, глядя на полуживую Маргариту… Тогда же она подумала, что обязательно найдет возможность хоть как-то отомстить и ему, и тому хирургу, Геннадию Винверовичу, пусть это и будет не сегодня и ни завтра, но она сделает этим извергам так больно, что они вовек этого не забудут. На счет того, что они настоящие изверги, у нее не осталось никаких сомнений, иначе, зачем ее одурманивать каким-то веществом, а потом несколько часов держать здесь, в этом допотопном госпитале, пичкая неизвестными лекарствами. Нет, она с ними разберется раз и навсегда – пусть только у нее появятся силы.