Ильич сразу заметил эти сомнения на лице Трясогузова и терпеливо ждал, пока тот, наконец, озвучит свою просьбу. Он не хотел его торопить, чтобы не спугнуть, и, словно зная, о чем тот его попросит, потянулся к своим брюкам, висевшим на спинке стула, и засунул руку в тот карман, в котором лежали кубики, по крайней мере, Трясогузов видел их вчера именно в правом кармане этих старых черных брюк Ильича. Может старик и умел читать мысли, но Трясогузов все равно не мог произнести вслух своей просьбы, будто какой-то ступор нашел на него, или он неожиданно потерял дар речи. Ильич не стал долго ждать, пока Трясогузов справится со своим ступором, и сказал всё, о чем и так уже знал:

– Слышь, товарищ дорогой, давай уже начистоту: я дам тебе эти кубики, но только ты должен помнить одну вещь…

– Какую? – тут же перебил его Трясогузов, не веря своим ушам: неужели тот и впрямь прочел его мысли?

– Ты должен помнить, – продолжил Ильич, – что они могут как вылечить, так и покалечить, то есть, относиться к ним нужно, как к лекарству.

Трясогузов на секунду призадумался.

– А как мне узнать, что уже пора заканчивать ими пользоваться? – спросил он, нахмурив брови.

Ильич вздохнул, а потом сказал то, что Трясогузов совсем не хотел слышать:

– Для этого нужен настоящий врач. Но прежде всего, тебе необходим человек, разбирающийся во всех этих делах.

– И вы знаете такого человека? – вновь нетерпеливо перебил его толстяк.

Ильич вздохнул:

– К сожалению, те, кто мог быть в курсе всех этих вещей, погибли на первом объекте еще тогда – пятнадцать лет назад.

– И как же теперь быть? – в голосе Трясогузова послышалось разочарование, и Ильич, заметив это, сделал упреждающий жест:

– Пока рано расстраиваться, ведь остается еще мой папаша – уж он-то, надеюсь, обо всем осведомлен. Вот только, добраться до него не так просто, как кажется.

Трясогузов вновь вспомнил вчерашнюю ночь и злорадно улыбнулся:

– Кажется, я знаю, где его искать, но для этого мне понадобится телефон.

– Ты же знаешь, что вся связь… – начал, было, Ильич.

– Знаю! – нервно перебил его толстяк, – я не об этом телефоне говорю, а о другом.

– Каком другом?

– Потом скажу, если всё получится.

– А если ничего у тебя не выйдет?

– Ну, тогда тайна сия не покинет этих пределов, – с этими словами Трясогузов показал на свою голову.

– Да, да – пока она на плечах, можно ни о чем не беспокоиться, – сказал Ильич грустным голосом.

– На что это вы намекаете? – спросил толстяк, и в его голосе Ильич различил легкий испуг.

– Ни на что не намекаю – я прямо говорю: скоро мы все здесь поджаримся, и тогда никакие тайны никого уже не спасут.

– Может, вы объясните, что означают ваши слова?

– Потом как-нибудь, а пока рановато тебя пугать, – ответил Ильич. – Ладно, пора мне уже на работу, а то я, того и гляди, снова лягу на часок-другой.

– А что – хорошее дело, ежели мы так и так взлетим на воздух, – сказал толстяк, и начал потихоньку разворачивать свою коляску.

Ильич кивнул, соглашаясь:

– Вечером поговорим, – сказал он, тяжело встав с кровати.

– Ага, поговорим, – ответил Трясогузов, не оборачиваясь – он уже ехал к своему месту.

Тут толстяк бросил взгляд на Штукка – тот вообще не хотел просыпаться, хотя будильник сработал уже четыре раза.

Трясогузов подъехал к его кровати и толкнул друга в плечо:

– Пора вставать, Ральф – петушок пропел давно!

– М-м, – промычал тот в ответ.

– Ну ты еще повыеживайся тут: время – восемь!

– Да хоть десять, – ответил Штукк, – погано мне что-то.

Трясогузов кивнул, зная, что так оно и должно быть в таком-то состоянии, когда человек выглядит, как бледная поганка, да еще и потная. А уж про дыхание и речи нет: сплошной сип и вроде даже бульканье. Тут, конечно, Трясогузов нарисовал в своем воображении таких страшных картинок, что и впрямь иногда слышал, будто в легких Ральфа кипит настоящий чайник.