Перикл и Фидий, стоящие неподалеку, слышат этот шепот. Пусть шипят недруги! Такого храма не знал мир. И снова по всему городу ликующе звучат имена: «Перикл и Фидий!», «Фидий и Перикл!».

Фундамент демократии заложил Солон. Клисфен его укрепил. Перикл и Фидий воздвигли на этом фундаменте великолепный храм, памятник демократии…

– Фидий, пора! – послышался голос. – Скоро рассвет, и в тюрьме тебя могут хватиться.

– Иду, Геродор, – ответил Фидий.

И вот они вновь шагают рядом, учитель и ученик. Но память, которой Фидий дал волю, не отпускает. И он уже не в Афинах, а в Олимпии. Пустырь за священным участком, искры от костра летят в ночное небо, и кажется, что там становится больше звезд. У него здесь еще нет учеников. Геродор был первым. В ту ночь его привел отец, объяснив, что он кормчий и не может взять мальчика в море, а мать умерла несколько месяцев назад. Утром он сказал Геродору:

– Покажи, что ты умеешь.

Мальчик вылепил из глины бегущую лисицу.

– Неплохо! – похвалил Фидий и добавил: – Я буду тебя учить.

Потом появились другие ученики, но Геродор оставался самым любимым и способным. У них появилась мастерская с огромным котлом посередине[112]. В тот день, когда они завершили модель статуи Зевса из глины и воска, пришла весть о гибели корабля Аполлония, отца Геродора. Мальчик заменил старому ваятелю сына.

О, как странно смешивает завистливая судьба радость с горем! Они только закончили работу над мраморной головой Зевса, как пришло письмо из Афин с сообщением, что его, Фидия, обвиняют в краже государственного золота, предназначенного для одеяния богини. Фидий сразу же понял, что, обвиняя его, хотят нанести удар Периклу, и, бросив все дела, стал собираться в дорогу.

О, как умолял его Геродор остаться!

– Подумай, учитель, – говорил он, показывая на уже готовую мраморную модель головы Зевса, – кто, кроме тебя, сможет воплотить твой замысел в слоновую кость и золото? Твоя статуя должна украсить храм общеэллинской святыни в Олимпии.

– Но я афинянин. Моя родина грозит мне бесчестием. Если я не явлюсь, меня объявят вором. И сможет ли вор работать над статуей отца богов?!

– Но там на тебя набросятся недруги. Я слышал, что обвинителем стал твой бывший ученик Менон.

– Он хотел быть моим учеником, но им не стал, – отозвался Фидий. – Я отослал его за неспособность.

– Но такие ничтожества более всего опасны, – проговорил Геродор. – Враги будут тебя терзать, как злобные псы. Вправе ли ты сам подставлять себя этой своре? Ведь ты слава всей Эллады!

– Кончим об этом, – сурово проговорил тогда Фидий. – Я знаю твою преданность. Твои доводы разумны. Но я – заложник Афин. Если я не вернусь, тень падет не только на меня, но и на моего друга Перикла.

Случилось то, что предрек Геродор. Разве можно оправдаться перед людьми, ослепленными ненавистью?

Пятьсот гелиастов[113], разбиравших донос ничтожного сикофанта[114], якобы наблюдавшего, как Фидий, садясь в Пирее на корабль, сгибался под тяжестью золота, видели в исполнении своих обязанностей средство удовлетворить страсти и предрассудки. Доказательством вины Фидия было для них уже то, что он отправился в Олимпию, во враждебный Пелопоннес. Им ничего не говорило то, что Фидий был приглашен украсить общеэллинское святилище. Им неважно было, что обвинение сразу же было опровергнуто: ведь Перикл, хорошо знавший своих сограждан, посоветовал в свое время другу сделать золотые части статуи съемными, и, когда перед ними было взвешено снятое с тела богини золото, все увидели, что все 40 талантов металла на месте. И все равно процесс длился еще целый месяц. Сначала обвинители принялись говорить о краже слоновой кости, но, когда и это обвинение было отметено, судьи приговорили его к тюремному заключению за святотатство. «Он оскорбил Владычицу, – говорилось в судебном постановлении, – изобразив на ее щите Перикла и себя самого».