Фидий был убежден, что судьи оттягивали время, выдвигая одно обвинение за другим, ибо получали за каждое заседание по два обола. Деньги доставались без труда. Можно было не долбить каменистую землю, не раздувать горн, не бить молотом. Два обола только за то, чтобы сидеть, слушать и голосовать. «Значит, Перикл ошибся, платя за участие в работе совета и заседания в суде? – мучительно думал Фидий. – И лучше было бы, если бы право суда принадлежало знатным? Но ведь и их можно было подкупить: недаром ведь триста лет назад поэт Гесиод назвал судей-аристократов «пожирателями подарков».

В памяти внезапно возник образ Афины, его Афины, украсившей самый прекрасный храм Акрополя. Не будь закона Перикла о двух оболах за участие в суде, не было бы Парфенона… Как странно сцеплены в судьбах смертных факты и события, казалось бы не имеющие между собой ничего общего. Два липких обола, назначенные каждому из этих бедняков, чтобы они могли оторваться от своих дел и заседать в суде, и храм из сверкающего мрамора; статуя богини в золотой одежде и несправедливый приговор, бросивший его в тюрьму… Перикл, отец демократий, не мог ничем помочь своему другу. Созданная им система обратилась против него самого. Первого стратега обвинили во всех бедах и неудачах, обрушившихся на государство. Сначала осудили его учителя Анаксагора, величайшего из мудрецов, первого, кто выдвинул принципом устройства вселенной не волю богов, не случай, а разум. Анаксагора обвинили в том, что он считал солнце не богом, а огромной раскаленной массой. Философ был приговорен к смерти заочно и погиб бы, если бы ему не удалось бежать. А его, Фидия, приговорить к смерти им не удалось, но они хотели подослать убийцу в тюрьму и не просто отравить его, но обвинить в отравлении Перикла, будто бы испугавшегося, что ваятель знает что-то позорящее первого стратега. О, подлецы… Если бы не Геродор, узнавший об этих планах…

Фидий остановился и обнял Геродора.

– Спасибо тебе, мальчик. Нет, страшна была не смерть… О боги! Где же справедливость!

– Идем быстрее, учитель. Я уже вижу корабль. Нас ждут.

Корабль быстро бежал по утренней, окрашенной розоперстой Эос волне. На кормовом весле был Геродор, сын Аполлония. Фидий держался за плечо ученика. Борей растрепал его седые космы. Скреплявшая их повязка улетела за борт.

– Ты слышал, учитель? – спросил Геродор, не поворачиваясь. – Демос даровал подлому сикофанту Менону свободу от всех повинностей и приказал стратегу заботиться о его безопасности. Не помогло. Этой ночью кто-то его убил.

Фидий ничего не ответил. Может быть, он не слышал этих слов. Или ему было уже безразлично это новое проявление ненависти демоса к нему, и его не радовало, что доносчик наказан по заслугам. И его не интересовало, каким образом Геродор узнал об убийстве Менона, если был всю ночь с ним, Фидием! Или он был настолько недогадлив, что не понял, что голосом совы в полночь кричал человек. А может быть, он все это понял, но ему было не до всех этих мелочей. В его глазах вставал величественный облик Зевса Олимпийского, вытеснив из памяти Афину, рожденную из головы Зевса.

Вел стремительно поднимался по склону Капитолия. На его некрасивом угловатом лице с желтоватым оттенком кожи резко выделялись глаза, внимательные и одновременно насмешливые. Иногда он нетерпеливо взмахивал руками, словно желал сбросить с плеч невидимую тяжесть.