Я не стала спорить, говорить, что мне будет больно ехать сидя, что в спине дырка от шланга, грудь перемотана бинтами и каждая кочка будет для меня отзываться жгучей болью. Я молча, после всего пережитого, села вперед, потому что он так захотел. В этот момент он умер окончательно для меня.

В дороге он был нервный, снова начал разборки о том, что «всё началось с одноклассников», что он мне теперь не верит, не доверяет. Я смотрела на заснеженные поля и леса. Молчала. Не было слез. Он что-то невнятно бурчал: «Ну теперь, сколько Бог даст… На всё воля Божья…». Крестился, проезжая мимо каждой церкви на дороге.

А я думала: «Да пошел ты в жопу со своим Богом и со своей волей Божьей…». У меня не было сил. Это он умер. А я жива. Мне выдрали дренажный чертов шланг из спины. Это счастье. Остальное – неважно. Я хотела домой. К Олежику, к Дашеньке. Остальное – суета.

Не смотря на всю боль, которая продолжала быть со мной, я счастливо встретила Новый год с детьми и родственниками.

9 января

Как-то в новогодние праздники мы сидели с сестрой и нашими детьми у мамы. Мне написала Люба. Моя подруга. Они с Тамарой (учителем музыки, с которой они сблизились в последнее время), с их дочками и мужьями ездили по домам и колядовали, наряженные и лихие.

«Мы сейчас приедем!». Я не успела отказаться. И они приехали. Румяные, в кокошниках и ярких платьях. Счастливые, громкие, замужние, пьяненькие. Бросали рис, пели песни. Потащили нас в хоровод играть в «Шел козел по лесу, искал себе принцессу». Люба схватила меня за левую руку, и стала яростно поднимать и опускать ее вверх и вниз. У меня чуть искры из глаз не посыпались от боли. Наташа увидела это, и незаметно в суматохе хоровода и частушек, поменялась с ней местами. А потом я незаметно вышла из хоровода и примостилась на стульчике.

Я была рада видеть ее. Была рада, что у нее счастливая жизнь. Но я увидела, что она НЕ ПОНИМАЕТ, что произошло со мной. Я не могу водить хоровод и размахивать руками. Может быть потом, когда-то. Но не сейчас. Мне больно. «Почему не нарядилась? Рождество же! Новый год!» – заливисто и пьяно прокричала она.

Я сидела в серой зипке с капюшоном и на молнии, потому что носить другую одежду пока не могла. Они пронеслись как вихрь и упорхнули. Я сидела и молча собирала рассыпанные рисинки со скатерти.

У меня было две недели между «после операции» и до «первой химии». Я была счастлива просто тому факту, что я дома. С детьми. Вот моя кровать, моя ванна, моя кухня. Мой родненький туалет! Мой сын, моя дочь, мой котик.

Когда я приехала после операции домой, Олег бросился обнять меня с разбегу в коридоре. Я инстинктивно отпрянула. Страх, что заденут, толкнут, шов разойдется, я развалюсь пополам. Он осекся. Его большие синие глаза-океаны застыли на миг. В этот момент он понял – что-то не так.

Я пыталась как могла ходить по дому и вести себя как обычно. Но вечером он ревел в голос, уткнувшись в подушку: «Ты ходишь, как зомби-нацик из игры! Тебе больно! Как ты будешь жить? Как МЫ будем жить? КАК?!». Мы поговорили, обсудили, посмеялись. Что всё восстановится (сама не понимаю как и когда), что нужно время, и всё будет хорошо.

Левая рука плохо поднималась. Начала делать упражнения, проводила обработку и перевязки сама себе утром и вечером. Потом первый раз потихоньку почистила и пожарила картошку. Я смогла! Потом потихоньку сварила суп.

Купила серое одеяло-пуховик до пят, чувствуя себя в нем, как в безопасном коконе-палатке. Сын, мой маленький десятилетний мальчик, мне очень помогал. Он резко стал таким заботливым, рассудительным, серьезным. Мы шли в магазин, брали с собой бублик. Закупались. Он вез пакет с продуктами на бублике до дома, заносил в подъезд, помогал мне одеться, раздеться. Смешил меня. Смеяться было больно. Но я была счастлива.