Я подвывала и раскачивалась, сидя на кровати, глотая слезы четвертые сутки. Глаза от влаги воспалились. Пятые сутки. Шестые сутки. Седьмые сутки. Восьмые сутки. Девятые сутки. Я увидела себя в зеркале. Белое лицо, красные глаза, синие губы. Больничный триколор. Мне казалось, когда доктор решит, что пора снимать дренаж, всё закончится. Эта боль закончится. На остальное – плевать. Лишь бы убрали этот шланг в боку.

Люди.

Я не видела молодых. Самой молодой после меня в хирургическом отделении была Света. Люди очухиваются после операций, начинают выползать из палат в коридор, общаются. Когда я начала выползать «в люди», мне казалось, теперь меня зовут «Ой, какая молодая!». И полные трагизма глаза.

Наблюдения.

Мужчины, когда созваниваются со своими женами, обращаются к ним ласково-ласково! Люсечка! Танечка! Олечка! Анечка! Ты мне костюм положи спортивный, синий, с лампасиками. Бульончику в следующий раз в круглом контейнере с желтой крышкой. Всегда ли вы были такими ласковыми? Или только сейчас ваша нежность проснулась, когда жаренный петух подкрался к мягкому месту?

Есть очень классные бабули. Веселые, громкие, оптимистичные. «А в основном, прекрасная Маркиза, всё хорошо, все хо-ро-шо!» [12] – распевает, созваниваясь с подругами.

Есть очень токсичные. Всё плохо, мы все умрем. У них в арсенале много историй, которые заканчиваются «ну, потом она умерла, конечно». Одна женщина в нашей палате была просто кладезем таких историй. Я перестала их слушать. Она снова что-то рассказывала… Я вытащила наушники и спросила: «В конце она умерла?». «Да-да, конечно». Понятно. Снова вставляю наушники.

Есть непрошибаемые бабы-звери. Я смотрела на них и поражалась. Сижу пятые сутки буквой «зю» на краешке своей кровати, корчусь от боли с зеленым лицом, со своей трубкой, 24/7 ищу положение тела, чтобы электрический паук не так сильно терзал и дергал меня… А в это время привозят в палату после операции на молочной железе женщину-гору. Встала. Чаю похлебала, с сахаром и сгущенкой. Зарубала бутер с колбасой (и это после наркоза, от которого я сутки блевала!). Перекинула через плечо дренажную трубку, помпа ударилась от металлический каркас больничной койки, шмякнулась об пол и закатилась под кровать. Три минуты и захрапела. Храп раскатистый, ровный, богатырский. Есть женщины в русских селеньях! [13]. Вот это железные нервы и крепкая психика. Такую никакой рак не убьет. И никакие беруши с такой соседкой вам не помогут.

Еще я заметила, что даже пожилым женщинам с «молочкой» делают «высечку» или резекцию, сохраняя грудь. Они быстрее восстанавливаются. Бабушки поглаживают обвисшую до живота грудь и приговаривают: «Хоть грудь оставили!». Хотя вот зачем она ей в 78 лет? Затем. Женщине важно оставаться женщиной. Даже в 78 лет.

Когда боль отступает, начинаются истории. Рака и жизни. Их будет много. Они будут хуже вашей или лучше. Но соревнования «кто из нас больнее» в онкологии я не заметила. Все как-то понимают – всё непредсказуемо.

И все с замиранием сердца ждут анализов после операции. Самых точных и достоверных, от которых будут зависеть шансы на жизнь и дальнейшее лечение. Плачут, когда послеоперационная гистология плохая. Плачут, когда хорошая.

Потом на очередном обходе меня внезапно выписали. Убрали дренаж. Я заорала на всю больницу. Уехала домой 29 декабря.

Меня забирал Стас. На белом мерседесе. Я пыталась залезть на заднее сидение, чтобы как-то там устроится и найти полулежачее положение тела, чтоб пауки не сильно меня жалили в долгой дороге, но он скривил рожу: «Садись вперед!».