Каменский филиал онкологического диспансера – старенький, но здесь по статистике лучшая выживаемость, чем в навороченном, более технологичном, современном областном филиале. Протоколы лечения одинаковы, хоть это евро-люкс онко-центр, хоть обшарпанные стены и дух советского союза в больничных коридорах.

Главное, как везде – люди. Врачи. К кому повезет попасть в руки. У хирурга Орлова – стаж 40 лет. Он знает, что делает.

Утро. На улице -37. Не вставая, надеть чулки. Не пить, не есть. Обход. Медсестра. Катетер. Пошли. Очень холодно в операционной. Я голая. В носках и чулках. Зубы стучат от холода и страха. Катетер в вену. Укрыли двумя одеялами. В операционную начинает подтягиваться медперсонал. Первая операция с утра. В вену начинают вводить лекарства. Я плыву, но еще в сознании.

– Как настроение? – слышу бодрый голос Орлова.

Скорее всего вопрос адресован коллегам. Я лежу, как Патрик Стар [11] на распятии и вдруг слышу свой игривый голос: «Предновогоднее!». Снегурочка на утреннике, не иначе. Успеваю почувствовать стыд «Боже, что я несу!», слышу смех и отключаюсь. Стас был прав, я флиртую, даже лежа на операционном столе.

Совершенно точно я помню, как меня поднимают и перекладывают. Очнулась в реанимации. Трубка в горле и маска. Мешает дышать. Вот-вот задохнусь. Не могу ни позвать, ни замычать, ни пошевелиться.

– Можете поднять голову?

Не могу.

– Посмотрите на меня.

Один глаз еле разлепился, второй куда-то косит. Снова поражение. Трубку не убирают. Медсестры реанимации должны быть уверены, что после наркоза, в «отходняке», больной может самостоятельно дышать. Мне кажется, я могу. Но мне кажется. Я задыхаюсь. Если трубку не уберут сейчас, я задохнусь.

Маску с трубкой убирают. Какое облегчение. Тонкая трубочка с кислородом в ноздрю. Отключаюсь. Очнулась. Капельница. Меня рвет. Отключаюсь. Очнулась. Больно. Реву. Тошнит. Рвет.

– А что мы тут плачем?

– Мне очень бооооольно… – пищу я.

Обезболивающий укол в бедро. Еще один пакет капельницы. Отключаюсь. Очнулась. Вырвало.

– Домой в палату поедем? – врач слушает сердце.

– Поедем.

Но мы никуда не едем. Кажется, уже вечер, темно. Слезы. Тошнит. Рвота. Боль. Боль такая, словно меня переехал КАМАЗ.

Вечером мы приехали в палату. Соседка Света (53 года, рак груди) взяла меня под материнский патронаж. Глоток воды. Рвота. Не пить до утра. Рвота.

– Пробуйте сесть. Садитесь, вставайте. Будет легче. Давайте, давайте. Все живое хочет жить, – заглянул в палату дежурный реаниматолог.

Я села в кровати. И больше не легла. Сидела, слабыми руками держа больничный тазик. Всю ночь меня рвало. Трое суток не ложилась и не спала. Полусидела на правом боку, раскачивалась как аутист и подвывала. Мне ставили обезболивающие. Укола хватало на два часа. Боль не отпускала. Крутила и сжимала в тисках.

Пришла строгая медсестра. «Больше никаких обезболивающих! У нее язва желудка недавно пролечена! От кетонала желудок в тряпочку превратится, терпи. С каждым днем будет легче».

Легче не становилось.

У меня торчала со спины очень толстая дренажная трубка. У «молочек» были такие тонкие аккуратные трубочки, на конце попмы, куда стекает жидкость из раны. У меня был просто садовый шланг. Света сказала, что Орлов с утра орал на кого-то: «Почему такую толстую? Где взяли? Коновалы! Руки оборвать! Девчонка мучается!». Видимо, он провел мастэктомию, а зашивали рану и ставили дренаж ассистенты.

Медсестры, видя мои муки, говорили, что придется терпеть, пока дренаж не снимут. Трубка толстая и задевает какой-то нерв. Кусачие пауки жалят, кусают, дергают за струны в руке, груди, шее, спине, позвоночнике. Электрические скаты, обжигают и стреляют, как электрошокером. «Пиф-паф! И вы покойники, покойники, покойники!» – строчка из «Бременских музыкантов» становится лейтмотивом моего пути.