Он закрыл тетрадь. Тяжесть свинцовых слов ушла. Осталась легкая дрожь и странное чувство благодарности. Его рассказ был завершен. Не так, как он хотел сначала, нет. А так, как оказалось гораздо лучше. Глубже. Истиннее. Голос ушел, растворился в воздухе, но оставил после себя не только дописанный текст, не только эти новые слова на бумаге, но и нечто большее – новое понимание того, что творить – это не навязывать свою волю миру, не лепить его по своему образу и подобию, а слушать его, позволять ему говорить через тебя, даже если он говорит совсем не то, что ты ожидал услышать. И что настоящий финал – это не точка, этот резкий, окончательный удар, а лишь многоточие, ведущее в бесконечность, в этот вечный, несмолкающий поток бытия.

Пыль. Всегда пыль. Она не оседает, она есть, как сущность вещей, как невидимая завеса, накинутая на мир представлений, сквозь которую пробивается тусклый свет утра, не приносящий ни утешения, ни надежды, лишь очередную порцию этого самого бытия, которое, если вдуматься, является лишь непрерывным, бессмысленным страданием. Старик пошевелился под тяжестью одеяла, ощущая скрип старых костей, каждый сустав – отдельный, мелкий, но настойчивый голос в хоре общего распада, что зовется телом.

Под подушкой, его верный спутник, не Атман, нет, тот еще мирно похрапывал, свернувшись клубком у подножия кровати, его единственная живая душа, которая не требовала ничего, кроме тепла и редкого почесывания за ухом, и которая, пожалуй, единственная понимала без слов ту тихую, всепроникающую тоску, что была самой атмосферой этого дома. Под подушкой лежал пистолет. Тяжелый, холодный металл, ощутимый даже сквозь ткань наволочки. Гарантия. Не от смерти, о нет, смерть – это было бы освобождение, если бы не слепая Воля, цепляющаяся за существование даже в самом ничтожном атоме. Гарантия от вторжения. От грубых, немытых рук, которые могли бы покуситься на его книги, его рукописи, на те немногие материальные свидетельства жизни, прожитой в попытках понять, почему эта жизнь так невыносима. Мир – это хищник, и он, старик, предпочитал встретить его вооруженным, даже в постели.

Он открыл глаза. Серое утро Парижа или Франкфурта, или Москвы, неважно, города менялись, пыль и тоска оставались. Свет пробивался сквозь плотные шторы, превращаясь в пыльные столбы, в которых кружились мириады невидимых частиц – еще одно напоминание о тщете всего сущего, о вечном движении без цели, о распаде, начинающемся в момент рождения. Он прислушался. Тишина. Только ровное дыхание Атмана, да где-то далеко, кажется, скрипнула повозка, или это просто ветер играл со старым деревом за окном? Паранойя – не болезнь, а лишь честное признание реальности, где каждый звук может быть предвестником беды. Болезнь. Вот еще один страх. Не боль, нет, боль – это лишь одна из граней страдания, которую он изучил вдоль и поперек. Страх перед бессилием, перед угасанием разума, перед зависимостью от других. От тех, кто не способен понять, кто живет лишь инстинктами и иллюзиями. От женщин.

Мысль о них вызвала привычный спазм отвращения, смешанного с чем-то вроде старой, зажившей, но все еще ноющей раны. Бесполое существование – единственно возможное для того, кто видел мир без розовых очков, без дурмана инстинктов. Они – лишь инструмент стихии, слепой, ненасытной стихии, которая требует продолжения своего бессмысленного танца. Их легкомыслие, их поверхностность, их абсолютная погруженность в мир представлений, неспособность проникнуть за его зыбкую завесу – все это делало их не только чуждыми, но и опасными для человека, посвятившего жизнь поиску истины.