Пыльный свет утра Э. Григ-Арьян

Он сидел в этой комнате, пропитанной запахом, который был старше его самого – смесью истлевшей бумаги, табачного дыма, въевшегося в обои, что когда-то, должно быть, имели цвет, а теперь были лишь тенью тени, и чего-то еще, неуловимого, горьковатого, как прах несбывшихся надежд, и ощущал, как слова, эти проклятые, неподатливые слова, липнут к пальцам, тяжелые, как свинец, как те самые дробь или пуля, что ждали своего часа в конце истории, той истории, которую он, писатель – так его звали, во всяком случае, на обложках, что пылились на полках, собирая ту же пыль, что оседала на его душе – пытался вытолкнуть из себя, выдавить, как гной из старой раны.

Это был рассказ. Декадентский, да, как требовало время, этот неумолимый, гниющий поток, как требовала и его собственная душа, изъеденная меланхолией, этой вязкой субстанцией, что заполняла все поры его существа, не оставляя места ни для света, ни для воздуха. Рассказ о человеке, который исчерпал себя, который был не столько человеком, сколько обломком, выброшенным на берег бытия, опустошенным, уставшим от бессмыслицы мира, от этой вечной, липкой фальши чувств, от невыносимого гнета бытия, которое казалось лишь дурным сном, кошмаром наяву, из которого – он знал, он чувствовал каждой фиброй своего изможденного существа – нет и не может быть пробуждения.

Герой его, безымянный, лишь сгусток боли и разочарования, плоть от плоти его собственных страхов и усталости, пробирался по страницам, медленно, мучительно, к своему предопределенному финалу. Он знал этот финал с самого начала, он был там, на горизонте, как единственная гора в плоской, бескрайней пустыне его замысла. Выстрел. Конец всему. Логичная, единственно честная, единственно возможная точка в этом бессмысленном, растянувшемся на годы продолжении жизни. Он описывал последние мгновения, вязкие, тягучие, как этот воздух в комнате: холод металла в руке, пыль, танцующую в луче скупого света, что пробивался сквозь грязное окно, последний вдох, наполненный запахом старого дерева, пыли и этого всепоглощающего отчаяния. И выстрел. Глухой, окончательный звук, который, казалось, должен был поставить не просто точку, а жирный, неоспоримый крест на всем. Он почувствовал странное, извращенное удовлетворение, дописав эту сцену, будто не герой, а он сам, его собственное измученное «я», сбросил с плеч этот невыносимый груз, этот груз самого себя.

Он отложил ручку, она выпала из ослабевших пальцев, упала на тетрадь, на эти исписанные страницы, полные чужой и одновременно его собственной боли, закрыл тетрадь, и провалился в тяжелый, без сновидений сон, сон, похожий на смерть, на то небытие, которого он так жаждал для своего героя, а может быть, и для себя.

На следующее утро, залитое серым, неуютным светом, светом, который не обещал ничего, кроме продолжения того же самого, он сел перечитать написанное. Хотелось оценить, насколько убедительно получилось, достаточно ли мрачно и безысходно, достаточно ли честно в этой своей безысходности. Он листал страницы, пальцы скользили по шершавой бумаге, погружаясь в мир своего героя, следуя за ним по лабиринтам его угасающего сознания, по этим улицам, мокрым от вечного дождя, по этим кафе, пропахшим дешевым кофе и одиночеством, по этим комнатам, где каждый предмет кричал о тщете существования. Вот герой идет по улице, вот сидит в кафе, вот возвращается домой… Он читал, кивая, отмечая удачные, как ему казалось, фразы, чувствуя привычную отстраненность творца, того, кто стоит над схваткой, над болью, над жизнью и смертью.

И вдруг – пустота.

Он остановился. Последняя страница. Текст прерывался внезапно, резко, как оборванная нить, на описании того, как герой входит в свою комнату. Ни ружья, ни последних мыслей, ни, главное, выстрела. Сцена, которую он писал с таким надрывом, с таким чувством окончательности, с такой уверенностью в ее неизбежности, просто исчезла. Растворилась. Будто ее никогда и не было.

Он перелистнул страницу назад, потом снова вперед. Нет. Пусто. Он пролистал всю тетрадь до конца. Белые листы, девственно чистые, насмехающиеся над ним своей пустотой.

Холодок, тонкий, как лезвие, пробежал по спине. Что это? Устал? Заснул, не дописав? Но он помнил процесс написания, помнил каждое слово, каждое ощущение, помнил ощущение ручки в руке, тяжесть слов, даже запах типографской краски на старых страницах, которые он представлял в финальной книге, книге, которая должна была стать памятником его декадансу, его усталости. Помнил звук выстрела в своей голове, такой реальный, такой окончательный.

Сомнения закрались в сознание, тонкие, ядовитые змейки, извиваясь и шипя. А писал ли он вообще? Или это было лишь лихорадочное воображение, рожденное усталостью, этим вечным спутником, и мрачными мыслями, этим болотом, в котором он тонул годами? Может, он просто подумал, что написал? Граница между реальностью и вымыслом, между сознательным актом и бредом, между тем, что было и тем, что лишь казалось, вдруг стала пугающе тонкой, зыбкой, как мираж в пустыне.

Он решил, что это была ошибка. Усталость. Недосып. Он сядет и напишет эту сцену снова. Напишет так, чтобы она въелась в бумагу, чтобы ее невозможно было стереть.

Он открыл тетрадь на нужной странице. Снова погрузился в состояние героя, этого обломка, этой тени. Но это было уже другое погружение. Не первое, органичное, рожденное изнутри, а второе – сознательное, вымученное, с усилием, с преодолением. Он пытался воссоздать те же чувства, те же образы, ту же гнетущую атмосферу, но они ускользали, как дым, как воспоминание о сне. Пришлось придумывать, изощряться, искать новые слова, новые метафоры, более вычурные, более надуманные, чтобы заполнить эту проклятую пустоту. Описание стало более витиеватым, более искусственным. Он старался сделать финал еще более давящим, еще более необратимым, еще более безысходным. Снова ружье, снова последние мгновения. И снова – выстрел. На этот раз он даже написал его большими буквами: ВЫСТРЕЛ. Как будто пытаясь закрепить его на странице силой типографики, силой своего отчаяния, силой своего авторского своеволия.

Он захлопнул тетрадь, чувствуя измождение, не физическое, а то, другое, измождение духа, которое было хуже любой усталости. Теперь-то он точно дописал. Он видел слова на странице, они были там, черные на белом, неоспоримые.

Прошло несколько дней, которые слились в один долгий, серый поток. Он работал над другими текстами, другими обломками своих мыслей, но этот рассказ, этот проклятый рассказ, не выходил из головы. Он чувствовал некое беспокойство, иррациональное, как любой страх, но настойчивое, как стук сердца в тишине. В конце концов, он не выдержал, не смог сопротивляться этому зуду, этому навязчивому желанию и снова открыл тетрадь.

Он нашел нужную страницу. Прочитал. Дошел до места, где герой входил в комнату, в эту знакомую, пропитанную отчаянием комнату.

И снова – пустота.

Последняя сцена исчезла. Снова. Без следа. Даже большие буквы «ВЫСТРЕЛ», этот его отчаянный крик на бумаге, испарились, будто их и не было.

Это было уже слишком. Не ошибка. Не сон. Не усталость. Что-то происходило. Что-то, что ломало привычные законы реальности, законы письма, законы его собственного мира. Текст, его собственное творение, его плоть и кровь на бумаге, вело себя как живое существо, отказываясь от навязанного ему финала, от своей собственной смерти.

Мир вокруг начал расплываться, терять четкость, как старая фотография. Стены комнаты будто задышали, выталкивая из себя этот затхлый воздух. В тишине, которая вдруг стала слишком громкой, возник едва слышный шепот, который постепенно обретал форму, превращаясь в голос. Не в голове, нет, но будто отовсюду и ниоткуда одновременно, заполняя собой все пространство, проникая под кожу, в самые кости.

– Зачем тебе это? – прошелестел голос, мягкий, но проникающий в самые глубины сознания, в те уголки, куда он боялся заглядывать сам.

Он вздрогнул, как от удара. Огляделся, быстро, лихорадочно. Никого. Только пыль в воздухе, танцующая в скупом свете, только старые книги, молчаливые свидетели его упадка.

– К чему такая спешка? – продолжил голос, теперь чуть более отчетливо, обретая странную, неземную интонацию.

Галлюцинация? Сходит с ума? Или… Или это сама история заговорила с ним? Или это его герой, отказывающийся умирать?

– Кто здесь?! – резко выдохнул он, слово вырвалось из груди вместе с воздухом. Сердце колотилось в груди, как пойманная птица, бьющаяся о прутья клетки.

– Тот, кто читает твою историю, – ответил голос с легкой, едва уловимой интонацией, которую можно было бы назвать усмешкой, если бы она не была столь древней и бесстрастной, столь нечеловеческой. – Тот, кто видит ее потенциал. Тот, кто видит в ней не конец, но… другое.

– Мой рассказ! – писатель почувствовал приступ ярости, смешанной с ужасом, с этим первобытным страхом перед неизвестным. – Где конец? Где последние страницы?! – Он схватил тетрадь, сжимая ее побелевшими пальцами, будто пытаясь удержать ускользающую реальность. – Верните мне мои выстрелы! – крикнул он, сам удивляясь силе своего голоса, голоса, который, казалось, принадлежал не ему, а кому-то другому, более сильному, более отчаянному. – Без него никак! Незавершенный рассказ! Обрубленный! Бессмысленный!