Голос замолчал на мгновение, будто раздумывая, будто взвешивая каждое слово, каждую мысль. Затем ответил, спокойный и уверенный, как сама вечность: – Выстрелы? Этот жалкий, избитый финал? Эта точка, которую ты хочешь поставить не только в истории, но и в своем собственном поиске? Это не конец. Это тупик. И для героя твоего, этого обломка, и для тебя, творец, который боится заглянуть за горизонт своей собственной безысходности.

– Но я так задумал! Это логично! Он исчерпан! Он… он прах! – отчаянно возразил писатель, чувствуя, как рушится его авторский замысел, его контроль, его маленький, тщательно выстроенный мир отчаяния.

– Исчерпан? Или ты просто не видишь продолжения? Или боишься его увидеть? – парировал голос, и в нем появилась едва заметная сталь. – Самоуничтожение – это лишь один из ответов на исчерпанность. Самый простой. Самый легкий. Самый ленивый. Бегство. Но не единственный. И уж точно не самый глубокий. Не самый… человеческий.

– Но… философия декаданса… безысходность бытия… это правда! – бормотал писатель, цепляясь за привычные концепции, как утопающий за соломинку.

– Безысходность – это лишь точка зрения. Перспектива. Твоя перспектива. А не абсолютная истина, – голос стал чуть громче, наполняя комнату странным светом, который, казалось, исходил изнутри самого писателя, из его израненной души. – Ты завел своего героя в угол, в эту комнату, пропахшую смертью, и решил, что единственный выход – стена. Но мир – не угол. Мир – это бесконечность, этот вечный, несмолкающий поток. В нем всегда есть куда идти. Даже когда кажется, что нет сил сделать и шага, даже когда каждый вздох дается с болью.

– Но он страдает!

– Страдание – не приговор. Страдание – это состояние. Испытание. Оно может уничтожить, да, превратить в прах. А может – преобразить. Зависит от того, как на него посмотреть. Зависит от того, какой путь выбрать после него. Путь бегства или путь… продолжения.

Голос звучал убедительно, его аргументы были неопровержимы, потому что казались не просто словами, а откровением, проникающим в самую суть вещей, в самую сердцевину бытия. Он говорил о том, что финал в самоубийстве – это отказ от борьбы, отказ от поиска, отказ от самой возможности изменения, от самой возможности жизни. Это признание поражения не только героя, но и автора, который не смог найти для своего персонажа другого пути, другой надежды, другого смысла, который сам оказался в плену своего декаданса.

– Твой герой не завершен, – мягко, почти нежно сказал голос, и в этой нежности была бездна знания. – Его история не окончена. Ты остановил ее на пике отчаяния. Но после пика всегда есть спуск. А за ним – долина. Новая дорога. Может быть, тернистая. Может быть, не ведущая к счастью в твоем понимании, в твоем, человеческом, понимании счастья. Но ведущая куда-то. К новому опыту, к новому пониманию себя и мира, этого бесконечного, равнодушного мира. К другому финалу. К тому, который будет не концом, а началом чего-то иного. Началом пути.

Он слушал, завороженный, погруженный в этот поток слов, в эту новую реальность, которая разворачивалась перед ним. Ярость утихла, оставив место удивлению и странному, пугающему, но притягательному предвкушению. Голос не просто отнял его слова, он предложил ему иное видение. Он показал, что его декадентская точка – это не вершина философской мысли, а скорее эмоциональный тупик, из которого можно и нужно выйти, если хватит смелости.

– Но как? Что может быть после такого отчаяния? Как идти, когда нет сил? – прошептал он, уже не крича, а спрашивая, ища ответа, ища пути.