Пять желаний мистера Макбрайда Джо Сипл

Центр исполнительских искусств имени Джона Ф. Кеннеди, Вашингтон, округ Колумбия

Как скажет вам любой стоящий волшебник, бывает магия фальшивая, а бывает настоящая.

Фальшивой магией мы зарабатываем себе на жизнь. За такую магию платят зрители, точно зная, что это всего лишь иллюзия и ловкость рук. Мы заставляем исчезать стодолларовые купюры. Мы поднимаем в воздух своих помощников. Порой мы разрезаем пополам кого-то из зрителей, а потом магическим образом вновь соединяем половинки.

Но есть реальная, настоящая магия, в которую многие волшебники больше не верят. Им кажется, что уже открыты все секреты и изучены все приемы.

Только не я. В моей жизни была магия. Настоящая магия. Я знаю, что она существует.

– Просперо, твой выход через пятнадцать минут!

Этот человек вот уже несколько дней не отстает от меня. Его зовут Майлз, хотя сам он называет себя исключительно биографом Просперо. Я считаю, что тридцать лет слишком юный возраст, чтобы иметь биографа, но Майлз со своей полудюжиной подбородков просто ковыляет рядом со мной походкой хоббита и твердит, что он счастливейший человек на земле, потому что «находится рядом с величайшим магом в истории».

Конечно, это неправда. Насчет «величайшего мага». Ведь есть Дэвид Копперфильд и Крис Энджел. Неужели Майлз никогда не слышал о парне по имени Гудини?

– Приятель, мы же говорили об этом, – напоминаю Майлзу. – Называй меня Джейсоном. Просперо – только для сцены.

Губы Майлза кривятся и опускаются так, что почти скрываются в верхнем подбородке. Мы оба знаем, что он никогда не станет называть меня иначе, чем Просперо.

– Ладно, забудь, – говорю я. – Пятнадцать минут?

Я осматриваю закулисье. Рядом суетятся люди: один катит тысячегаллонный резервуар с водой, из которого я необъяснимым образом выберусь, несмотря на цепи толщиной три дюйма… Другой готовит зеркала, наклоняя их так, чтобы женщина, стоящая перед ними, исчезла из виду. Я знаю, что должен нанести последние штрихи, но сегодня эта мысль приводит меня в ужас.

– У меня есть время для парочки коротких вопросов, – сообщаю я.

Майлз судорожно роется в карманах куртки, брюк, рубашки. Именно в рубашке обнаруживается диктофон. Майлз неловко задевает занавес локтем, пыль поднимается в воздух и оседает на моем фраке только что из химчистки. Я тру нос, чтобы удержаться от чихания.

Майлз нажимает кнопку. Диктофон пищит – в последние три дня я слышу этот звук непрерывно. Майлз сурово сводит густые черные брови и начинает говорить, как ведущий программы новостей:

– Как сказал сам волшебник, сегодня главный вечер его жизни. Остается менее пятнадцати минут до того момента, когда он появится на сцене в облаках дыма. Просперо, мастер невозможного, величайший иллюзионист в истории, поворачивается ко мне и говорит…

Я накрываю диктофон рукой и говорю в сторону:

– Пожалуйста, без фальши. Сегодняшний вечер слишком важен.

Зрители продолжают прибывать. Восторженное ожидание нарастает, как некий магический трюк. Часы я не надеваю – мои руки должны быть абсолютно чисты от запястий до локтей. Но шум толпы подсказывает, что время выступления близко. Я выглядываю за занавес и смотрю на два пустых места. Первый ряд, прямо в центре, так близко к сцене, что я почти что могу коснуться их рукой.

– Куда вы все время смотрите? – спрашивает Майлз. – На те два места, да? Они зарезервированы?

Я поправляю галстук-бабочку и опускаю занавес перед нами.

– Да.

– Для ваших родных?

– Я не видел своих родных уже несколько лет, – тяжело вздыхаю я.

Я чувствую, что ему до смерти хочется узнать почему, но он сдерживается.

– Тогда для кого же эти места?

Он поднимает диктофон, поднося его почти к моим губам. Я отступаю, но он поднимается на цыпочки, чтобы диктофон был как можно ближе.

– Для очень старых друзей. Именно из-за них сегодняшний вечер так важен. Я и магией-то занялся из‑за них.

– Вы никогда не говорили об этом. О том, с чего все началось.

– Нет?

Как удивительно. Этот человек целых три дня не отходил от меня ни на шаг. Он смотрел мои фокусы со всех мыслимых точек, задавал мне всевозможные вопросы по пять раз. Мы говорили о полученных мной премиях, о мастерах, у которых я учился, о различных навыках, связанных с иллюзиями и ловкостью рук. Неужели он ни разу не задал мне самый простой, самый биографический вопрос – с чего все началось?

– Это длинная история…

– Но миру нужно ее узнать.

Я думаю о двух свободных местах прямо по центру и понимаю, что, возможно, Майлз прав. Их историю стоит рассказать.

– Хорошо, – отвечаю я, принимая в равной степени страх и любопытство и гадая, хватит ли мне сил закончить рассказ.

Думаю, надо испробовать этот трюк, когда до него дойдет время.

Я забываю о нарастающем шуме за занавесом, нахожу два складных стула, прислоненных к стенке возле кулис. Ставлю их возле занавеса, мы с Майлзом садимся, почти соприкасаясь коленями. Я пытаюсь не думать, что мой фрак помнется.

– Когда я был маленьким, мне посчастливилось познакомиться с потрясающе мудрым стариком и милой, но легкомысленной девочкой, – говорю я. – Этот старик научил меня, какой должна быть полная, осмысленная жизнь, хотя я этого даже не заметил. Хочется думать, что я смог напомнить ему о собственной юности. А девочка… девочка дала мне еще больше.

Глаза Майлза впиваются в меня, подбородок выступает вперед в возбужденном ожидании. Наверное, он хочет услышать историю моей любви. Немного секса, чтобы приправить книгу. Но я расскажу ему нечто совсем иное.

– Ее звали Тиган Роза Мэри Атертон. А его – мистер Мюррей Макбрайд.

Мысленно я возвращаюсь к тому, как все это началось. Как я встретил старика – в то время это казалось случайностью – и как моя жизнь изменилась навсегда.

– Мы познакомились в день его столетия…

Мюррей Макбрайд, Лемон-Гроув, Иллинойс. Двадцатью годами ранее

Овсяные хлопья. Каждое утро – дольше, чем помнит мой старый мозг. С тех самых пор, как умерла Дженни. Пресные, размякшие, отвратительные. Но я не из тех приверед, которым каждый раз подавай самую дорогую черную икру. Я никогда таким не был.

Я смотрю на хлопья как на достойного противника. Я постараюсь прожевать и проглотить их, а они попытаются убить меня полным отсутствием вкуса: пусть победит сильнейший.

Сегодня мой день рождения – знаменательная дата. Впрочем, день этот не значит ничего, он лишь напоминает, что у меня никого не осталось. Ни семьи, кроме алчного внука, который редко меня навещает. Ни друзей, кроме кассирши с сережкой в носу, – никогда не могу удержаться, чтобы не посмотреть на сверкающую петлю. Вряд ли стоит этим гордиться, но своего врача, дока Китона, мне тоже хочется включить в список друзей. Иначе он не стал бы настаивать на осмотре в день рождения, верно? Взгляд на часы подсказывает, что я уже опаздываю, ну и что? Доживите до моих лет – и окружающие не будут многого от вас ожидать.

Я толку себе таблетку – она у меня только одна. Я не из тех стариканов, что принимают по двадцать таблеток в день. Смешиваю ее с хлопьями и медленно одерживаю победу, хотя и не без достойной борьбы. Полагаю, я проживу еще один день – ну хоть док Китон будет этому рад.

Одет я уже с четырех утра, потому как сон у меня уже не тот, что прежде. Как-то неправильно, скажете вы. Человек моего возраста должен уметь спать целыми днями, если ему хочется. Наверное, я это заслужил. И дети умеют спать как младенцы, хотя именно сейчас должны жить на полную катушку. Однажды я видел паренька лет двенадцати, который проспал всю пасхальную мессу. Я страшно разозлился, даже исповедался в этом отцу Джеймсу в тот день. Но добрый пастырь лишь рассмеялся. Я не собирался спорить со служителем Бога, но, честно говоря, мне это не очень понравилось.