– В местном магазине есть кассирша, – говорю я, изучая собственный палец. – Она всегда мне улыбается, даже когда я смотрю на колечко в ее носу или пересчитываю сдачу, хотя за мной выстроилась очередь. Почему никто больше не пользуется деньгами?

Док Китон не обращает внимания на мой вопрос. Впрочем, и на мой ответ тоже.

– Вы знаете, что есть организации для пенсионеров? А может быть, вам стоит присоединиться к группе, которая каждое утро собирается в «Макдоналдсе» выпить кофе? Вы же рано просыпаетесь, верно, Мюррей? И сможете приходить туда к семи?

К семи?! Хотел бы я спать до семи! Не знаю, как ответить, чтобы не обидеть дока, поэтому просто говорю правду:

– Там все слишком уж стары.

Не уверен, что сострил, но док закатывается от смеха.

– А вы хотите оказаться в окружении молодых, – говорит он. – Ровесников по духу, а не по телу. Я правильно вас понимаю?

– Дух мой давно уже не так молод, – отвечаю я.

Молодость – это… Мой старый мозг не столь остер, как когда-то… Бодрящий. Вот нужное слово. Молодость бодрит.

Док скрывается под столом и появляется с кексом со свечкой. Он зажигает ее – руки у него куда как крепче, чем мои теперь.

– Одна свеча, – провозглашает он. – Одна свеча для моего любимого столетнего пациента.

Очень мило. Он не должен был делать это для меня. Я пришел на очередной пятнадцатиминутный осмотр, а за мной придет следующий старикан. Но это не так. Все-таки я что-то для него значу. И все же не могу найти в себе сил для улыбки.

Я делаю глубокий вдох, изо всех сил напрягая легкие, – и выпускаю воздух. Напор слишком слаб, чтобы задуть огонек, но, к счастью, изо рта вылетает слюна и попадает прямо на свечу.

– Молодость прошла давным-давно, – говорю я.

Слова мои вылетают из окна и растворяются во влажном летнем воздухе. В чистом, надо сказать, потому как Лемон-Гроув находится в сорока километрах от Чикаго.

– Что ж, у меня есть для вас сообщение, – в конце концов говорит док. – От Брэндона. Он пишет, что вы не перезвонили после съемки для рекламы шампуня, а игнорировать собственного агента невежливо. Да и мне это неприятно – ведь это я вас свел. – Док смотрит на меня, как на ребенка, которого стоит поставить в угол. – Хотя я не собираюсь быть вашим секретарем, но он сообщил, что у него кое-что есть для вас. Художественный класс. Может быть, это именно то, что вам нужно, Мюррей. Это будет сегодня, чуть позже.

Он протягивает мне листок бумаги с адресом и номером аудитории. Я беру листок и прячу в нагрудный карман рубашки.

– Я подумаю об этом.

Док слегка хмурится. Он наклоняется вперед, упирается локтями в колени.

– Позвольте мне быть с вами откровенным, Мюррей, – говорит он. – Если ничего не изменится – и скоро, – вы умрете жалким стариком. В тоске и одиночестве.

Надо сказать, док не пытается ничего скрывать. Лучше бы он сказал: «Вы прожили хорошую, долгую жизнь» – и не называл меня жалким, одиноким стариком. Эти слова мне как-то не по душе. И мне хочется что-то сделать – я всегда стремился сразу же решать возникающие проблемы. Но это не проблема, а жуть какая-то.

Как такому старому, измученному человеку, как я, найти смысл жизни?

Я задумываюсь, стоит ли вечером идти на художественный класс, о котором говорил док Китон. Я раздумываю вполне серьезно, но эта мысль меня утомляет. И снова осознаю, что перестал быть настоящим человеком, превратившись в вялый мешок костей. Жалкий, унылый, одинокий. Док Китон совершенно прав в этом отношении.

И я принял решение. С меня довольно. Если этому миру я больше не нужен, то и он не нужен мне. Не знаю, почему тянул так долго. Я уже подумывал об этом раньше: решил, когда Дженни не станет, на следующий же день не приму таблетку. С ней и доком Китоном поступить так я не мог. Но док переживет, а Дженни уже давно нет. Единственное, чего мне хочется, – увидеть ее снова, но пока я торчу в этом мире, этого не произойдет.