И я решил умереть. Оставалась единственная проблема. Отказ от таблетки – это не то же самое, что пистолет или веревка, а воспользоваться этими способами я не могу, потому что самоубийство – грех. Поэтому придется подождать до завтра, и тогда мое тело все сделает само. А пока что можно подумать над словами дока, чтобы все четко представлять. Поэтому, вместо того чтобы вернуться домой и бо́льшую часть дня просто ничего не делать, я вышел из клиники и задумался, как распорядиться своими последними часами на земле.

Конечно, можно было поспать, а потом отправиться на класс. Но слова дока о юности не выходили из головы, и идеи посыпались на меня как из рога изобилия. Я мог бы стать волонтером там, где дети ищут родителей – раньше такие места называли приютами. Но поскольку мне остался всего день, я ни для кого не смогу стать отцом. В любом случае это не лучшая работа для такого новичка, как я. Я мог бы пойти на игровую площадку – это милое и временное занятие. Но фраза «грязный старик» возникла не на пустом месте. Пожалуй, подозрительные взгляды чрезмерно бдительных родителей мне ни к чему.

Может быть, больница – детская больница? Там полно детей и любящих родителей, так что, если я завтра не появлюсь, никто и не заметит. А поскольку дети больны, родители с радостью примут хоть малую поддержку. Такая помощь пойдет им на пользу – они смогут немного вздремнуть. Мне всегда нравилось читать – раньше, когда зрение у меня было получше. Жаль, что я никогда не читал своим сыновьям, но внукам читал очень много. Большие книги с красивыми иллюстрациями и веселыми историями. Как рад я был, когда они подросли настолько, что могли слушать «Тайный сад» и «Шерлока Холмса». Книги на настоящем языке, без придуманных словечек и детского сюсюканья.

Конечно, в палату я не пойду. Никогда больше, даже если мне доведется прожить еще сто лет. Но сейчас в больницах есть отличные общественные пространства. Просторные, с книгами на полках и картинами на стенах. Я помню это с тех времен, когда умирала Дженни.

Я прыгаю на городской автобус и еду к больнице. Ну, не то чтобы по-настоящему «прыгаю». Почему они делают ступеньки в автобусах такими высокими? Они думали, что на их автобусе будут ездить исключительно баскетболисты? Я опираюсь на поручень и поднимаюсь, напрягая все свои силы. Вытираю лоб, чтобы никто не заметил капель пота, и плюхаюсь на первое же свободное сиденье. Рядом сидят две девочки-подростка. Они разговаривают так громко, что я собственных мыслей не слышу. И сквернословят они отважно – в прежние времена такого не было. Мне хочется сделать им замечание, но потом я передумываю. Сегодня мой последний день на земле. Какое мне дело, если этот чертов мир катится прямиком в ад?

Я стараюсь не обращать на девчонок внимания – и на резкую боль в колене каждый раз, когда автобус подпрыгивает на ухабе. Если сложить все уплаченные мной налоги, я, наверное, заслужил ровной дороги по городу. Но приходится страдать от стреляющей боли, потому что городской совет так не считает. По крайней мере, многие его члены.

Добравшись до больницы, я вхожу через главный вход и упираюсь локтями в стойку. Изо всех сил стараюсь показать, что для меня это самое обычное дело.

– Сердечное отделение, – говорю молодой женщине за стойкой.

Может, она не столь уж и молода, но точно на поколение моложе меня.

– Кардиология на шестом этаже, – отвечает она, глядя на меня так, словно я должен знать, что это отделение более не называют «сердечным».

Я знаю. Просто мне все равно.

На лифте я поднимаюсь на шестой этаж и оказываюсь в комнате, где на стенах висят горные пейзажи, а в углу стоит книжный шкаф, забитый книгами, – в точности, как я и представлял. Плана у меня нет, но я вижу маленького мальчика лет шести. Он играет в видеоигру на самом большом телевизоре, какой я только видел. Пожалуй, шестьдесят сантиметров шириной, не меньше. Мальчишка утонул в кресле-мешке, ноги его широко расставлены, словно он тут уже давно. Я подхожу и вижу, что он не играет, а просто смотрит на экран. Глаза его полуоткрыты, рот тоже. Капля слюны висит на подбородке. А кислородную маску он держит совсем не у лица, словно заснул между вдохами. Может, стоит дать ему поспать? Но это мой последний день. Такой роскоши, как время, у меня нет.